История патристической философии

«Иди должным образом по своей главной дороге и взирай только на единого господина мира; он есть нечто единственное, рожденное от самого себя, и все вещи порождены этим единственным, а он превосходит их всех; никто из смертных его [то есть бога] не видит, но сам он видит всех. (…) И он неподвижно пребывает на бронзовом небе, восседая на золотом престоле, а ногами ступая по земле; свою десницу он простер повсюду вплоть до пределов Океана, и все вокруг нее сотрясается — и высокие горы, и реки, и глубины пепельно–серого моря, убеленного сединами (пенистых волн]».

То же самое объяснение, что и у Кирилла, относительно того, что Орфей был сначала последователем теологии идолов, а затем воспел палинодию, прославляя истину, уже присутствовало у Климента Александрийского («Протрептик», 7, 74,3) и было вновь воспринято с большим интересом итальянским Возрождением. Приведя эту цитату, Кирилл разъясняет кратко и просто названное место из орфических писаний, понимая его как подтверждение всемогущества и вездеприсутствия Бога в соответствии с тем, что сказано в «Первой книге Ездры» (14, 36).

Это орфическое место приведено Кириллом уже после того, как другие христианские писатели аналогично воспользовались им в тех же целях: кроме уже упомянутого места из «Протрептика», смотри также: Климент Александрийский, «Строматы», V 12, 78 и 14, 124 и сл.; псевдо–Иустин, «Увещание к эллинам», гл. 15.

Далее (I 36) следует цитата из Гомера, а конкретно — описание битвы богов, «Илиада», XX 67—73. Эта битва, отмечает Кирилл, прибегая к аллегорической экзегезе стоического типа, знаменует собой столкновение между добродетелями и пороками; так, Арес обозначает глупость и помраченность ума, Афина умна и находчива, Латону должно понимать как забвение, а Гермеса — как память и рассудительность. И, следовательно, в этом месте Посейдон обозначает жидкую субстанцию, Аполлон — солнце, Гера — воздух, богиню с золотым веретеном, покровительницу охоты, луну, в то время как Гефест — огонь, а река указывает на холод.

Но главное (I 37), продолжает Кирилл, состоит в том, что даже если у Гомера мифологическая стихия является преизбыточной, он всё же не был полностью чужд познания истины. Об этом свидетельствует другое место («Илиада», IX 445—446), где говорится: «Нет, если только сам бог не позволит мне освободиться от старости, вновь преобразовав меня в цветущего юношу…». Этой фразой Гомер закрепляет прерогативу всемогущества за богом единым, который превыше всех, который способен исправлять все вещи без всякого усилия, даже если речь идет о том, что пребывает за пределами нашего упования и разума. Слова «сам бог» неприложимы к какому–то одному из вымышленных мифологических богов, но суть индикации именно того, кто есть воистину Бог. В «Увещании к эллинам» (гл. 17) псевдо–Иустина обнаруживается совершенно такая же экзегеза.

Но языческие свидетельства можно найти не только в связи с единственностью Бога, но также в связи с рождением Сына (I 45). Вот одно из таких свидетельств, почерпнутых (I 46), в который уже раз, из Орфея (стр. 413 Кеш):

«Я заклинаю тебя именем неба, этим премудрым творением бога; я заклинаю тебя звуками голоса отца, которые тот впервые издал, когда утвердил весь мир своей волей».

Голос Отца, о котором говорит Орфей, это не кто иной, как Логос, всегда существующий вместе с Отцом.

Еще ниже (II 18 и сл.) Кирилл полемизирует с Юлианом, который противопоставлял научное изъяснение Платона касательно происхождения мира, соответствующему изъяснению Моисея, изложенному в Книге Бытия. В заключительной части (II 24) своего ответа Юлиану, Кирилл показывает, что если Моисей и выражался просто, то это потому, что он был движим учительными и этическими, а не чисто научными намерениями: но как разнятся между собой простая, но ясная космология Моисея и сумбурная космология Гесиода! В этом утверждении заключено неодобрение «Теогонии» языческого поэта, которая цитировалась с целью осмеяния (стихи 108—137) в II 25.

2. Сборники мнений философов

После свидетельств поэтовтеологов Греции в поддержку христианской истины рассмотрению подвергаются свидетельства философов. В этой области наш писатель проявляет общирную осведомленность, даже если эти знания получены им из вторых рук, к примеру, из доксографий. В I 38—39 Кирилл приводит извлеченные из какого–то учебного пособия различные учения о боге, сформулированные Фалесом, Демокритом, Анаксимандром, Аристотелем и стоиками. Для ознакомления с этими философами (прямой доступ к которым, к сожалению, стал невозможен) Кирилл, судя по всему, базировался на сборнике «Учения философов», ошибочно приписывавшемся Плутарху.

Что касается Пифагора (142), Кирилл прибегает к тексту, нам неизвестному, но восходящему к ранним временам апологетики: действительно, содержащиеся в нем сведения пребывают в согласии с теми, которые поставляет нам анонимный автор «Увещания к эллинам» (гл. 11). А значит, даже Пифагор является авторитетным языческим свидетелем существования единого бога: