История письма: Эволюция письменности от Древнего Египта до наших дней.

Но тут мы оказываемся перед довольно своеобразным явлением: тот же человек, который открыл звуковой характер иероглифов, вынужден был, сделав одно-два удачных предположения, довольствоваться достигнутым. Распахнув дверь, Юнг не сумел перешагнуть через порог. Этим порогом стала для Юнга наука филология, и остановился он, вероятно, не совсем по своей воле. Например, наткнувшись на имя бога мертвых Анубиса, ясно написанное иероглифическими звуковыми знаками, он не узнал его и окрестил этого бога Цербером, именем адского пса греческой мифологии. Еще поразительнее, что у него буквально из рук выскользнуло имя другого бога, бога Пта. Ведь, как показывал и греческий текст, оно неоднократно встречалось в Розеттской надписи, не говоря уже о том, что сам же Юнг вывел звуковое значение двух первых букв п и т, открыв в одном из картушей имя царя Птолемея!

Почему же Юнг не пошел дальше? Как он сам писал, его исследования в этой области были для него «радостью немногих часов досуга», но чем ближе он знакомился с египтянами, тем более убывала эта радость. Как он надеялся раскрыть ту сокровищницу египетского естествознания, из которой, по его мнению, черпал Пифагор!

Но чем глубже проникал он в тексты, тем яснее становилось ему, что здесь речь идет, по-видимому, о богах, фараонах и о мертвых, очень много о мертвых, но нигде нет ни слова об астрономии или хронологии.

К этому прибавилось еще и то, что работы Юнга в области иероглифики ни на родине, ни за границей не привлекли особого внимания и не вызвали того отклика, какого они, по его мнению, заслуживали. Наконец, ему пришлось стать свидетелем того, как восходящая звезда его более молодого современника француза Шампольона, засиявшая в небе европейской науки, затмила свет, пролитый им, Юнгом, на дешифровку египетской письменности.

Рис. 39. Жан-Франсуа Шампольон.

За восемь лет до того, как генерал Бонапарт раскрыл перед собравшимися во Французском институте учеными свои честолюбивые планы относительно египетской экспедиции, в небольшом кантональном городе Фижак департамента Ло, на юге Франции, боролась со смертью молодая жена книжного торговца Жака Шампольона. Она была тяжело больна и ждала ребенка. Муж в отчаянии вспомнил вдруг о своем чудаковатом соседе Жаку, который жил рядом, ютясь в старинном, давно оставленном монастырском здании, его маленький садик соприкасался с широко раскинувшимися владениями семьи Шампольон. Жаку слыл волшебником, ему было ведомо сокрытое, и он мог похвастаться многочисленными примерами чудесных исцелений больных. Он не заставил себя долго просить и предписал: положить больную на разогретые травы, спасительные свойства которых были известны только ему одному. Он приготавливает из трав горячее зелье для питья и втирания, а затем обещает скорое и полное исцеление. Он предсказывает рождение сына. И Жаку не был бы волшебником, если бы не добавил при этом: «От вашей болезни родится мальчик, который станет светочем грядущих веков». Итак, родится сын, и слава его озарит грядущие столетия!

И кто смог бы упрекнуть счастливое семейство за то, что оно твердо поверило в это предсказание Жаку — в славу и бессмертие маленького Жана-Франсуа, когда ожидаемое дитя в действительности оказалось сыном, а вслед за тем наступило быстрое и полное исцеление? Но больше всех верил в блестящее будущее маленького свертка, лежащего в люльке, двенадцатилетний Жак-Жозеф, который вместе с другими принимал участие в крещении братишки.

И правда, удивительным ребенком одарила судьба семейство Шампольонов. Осматривавший его врач, доктор Жанен, был чрезвычайно изумлен: большие темные глаза светились на желтоватом личике, обрамленном пышными темно-каштановыми волосами. Это лицо казалось восточным, и — врач был совершенно озадачен — даже роговица глаз малыша была желтой, как у настоящего сына Востока!

Ребенку не суждено было расти в тесном кругу семьи, оберегаемым от забот и бурь, проносившихся за окном. Во Франции вспыхнула революция, и волны ее, вздымаясь все выше и выше, достигли 1 апреля 1793 года городка, где родился Жан-Франсуа. Город Фижак из-за ожесточенной борьбы его жителей за свободу и их непреклонного чувства собственного достоинства издавна пользовался «дурной» славой — славой, которая вновь ожила в 1789 году. В том же году отец Франсуа отдал себя на службу новой эпохе. В III году Республики он стал одним из директоров городской полиции и заметно преуспевал на этом посту. Несмотря на то, что его дом был охвачен огнем зажигательных тактов карманьолы, он предложил убежище некоторым лицам, чья жизнь подвергалась опасности. Среди них находился и бенедиктинец Дом Кальме, будущий учитель его второго сына. Громкое ликование по поводу завоеванной наконец свободы, слезы и стенания спрятанных в доме Шампольона беженцев — таковы первые неизгладимые впечатления не по возрасту развитого Жана-Франсуа. Однако мощные звуки фанфар свободы, надо думать, оставили более глубокий и яркий след в его восприимчивом сердце.