История письма: Эволюция письменности от Древнего Египта до наших дней.

Возникает вопрос, почему вавилоняне и ассирийцы, подобно древним египтянам, не сделали последнего шага к буквенному письму, того самого шага, который столь же легко было совершить от клинописи, как и от египетского письма. Сдерживаемый в их собственном крае консерватизмом, присущим древнейшим народам, шаг этот также был сделан в чужой стране: с одной стороны, позднее в древнем Иране при Дарии, а с другой — намного ранее в сирийском Угарите, о чем речь пойдет в особой главе. Но, как и в Египте, здесь наготове стояла письменность, раз и навсегда положившая конец всем и всяким клинописям, и если в Египте ею оказалась греческая письменность, сопровождавшая победное шествие христианства, то в области, занимаемой великой Персидской державой, куда позднее относились также Ассирия и Вавилония, это было прежде всего арамейское буквенное письмо.

Результаты исследований в области клинописи изменили наше представление об облике Древнего Востока. Еще 100 лет назад история начиналась для нас с Гомера, теперь же — с Вавилона, Ассирии, Египта. Великие державы и цивилизации, известные ранее лишь из устных сказаний, пробудились к новой жизни. Неизмеримо глубоко обнажились корни западной культуры, а сравнительное изучение религий, языкознание и хронология древних эпох были поставлены на новые основания; непреходящими ценностями обогатилась мировая литература. Клинописные архивы, как мы увидим далее, позволили в свою очередь дешифровать целый ряд новых письменностей и объяснить другие забытые и исчезнувшие языки.

«Неизменным остается лишь человек». И памятники египетского письма уже заставили нас испытать истинность этих слов.

О нем, человеке древнего Двуречья, не будут на этот раз рассказывать ни гимны, обращенные к богам, ни песнь о сотворении мира, ни эпос о Гильгамеше. Нет, мы возьмем два отрывка — из так называемого вавилонского Экклезиаста и еще одного поучения. Два голоса прозвучат для нас вновь: один — скорбный и преисполненный горечи, другой — успокаивающий и в то же время возвышенный; так живо и выразительно доносятся до нас эти раздавшиеся в седую старину голоса, отзвук древнейшего разлада в человеческой душе. Унылому тону («Все — суета и тлен») человека, обиженного судьбой, противостоит благочестивый призыв к правдивости и богобоязненности, своей строгой нравственностью и ясным языком напоминающий о духе, которым проникнуты изречения Ветхого завета.

Сетует страдалец из Вавилона:

«…Что же плачу я, о боги?
Ничему не учатся люди.
Итак, внемли, друг мой, заучи мой совет,
Сбереги это превосходное выражение речи моей!
Высоко ценят слово знатного, который учил убивать;
Унижают слабого, а нет у него грехов;
Свидетельствуют в пользу злого, привилегия которого — святотатство;
Изгоняют правдивого, который ищет совета у бога.
Наполняют благородным металлом того, имя кого — грабитель;
Отторгают от дохода того, пропитание которого скудно.
Вручают власть победоносному, сходка у которого — злодеяние;
Слабого унижают, бьют несильного.
Вот и меня, ослабевшего, преследует благородный».

Ут-напиштим, наоборот, призывает в своем поучении:

«Не клевещи, говори прекрасное! Не говори зло, хорошее вещай!
У того, кто клевещет, говорит зло,
В отплату за это потребует бог солнца головы его.
Не открывай рот твой широко, губы свои придержи!
Слова внутренностей твоих высказывай не сразу!
Если ты теперь говоришь быстро, захочешь потом взять [слова свои] обратно.
И научить молчанию должен ты ум свой и строгости.
Ежедневно почитай бога твоего
Жертвой, молитвой и правильным благовонием!
К богу твоему можешь ты иметь склонность сердца.
Это то, что подобает богу.
…
Богобоязненность создает благополучие,
Жертва продлевает жизнь,
А молитва отпускает грехи.
Кто боится богов, того не презирает бог его».