История правления короля Генриха VII

Он был бесспорно религиозен, что проявлялось как в чувстве, так и в набожности. Но, хотя он и умел верно (по тем временам) разглядеть суеверие, его порой приводило в ослепление человеческое лукавство. Он благоволил к церковникам. Он оберегал привилегии святых убежищ, хотя и претерпел из-за них немало зла. Он построил много богоугодных заведений, помимо достопамятной Савойской больницы, и вместе с тем был втайне великий милостынник, что свидетельствует о том, что его публичные начинания были скорее во славу божию, нежели в его собственную. Он всегда проявлял любовь к миру и искал его, а его обычным предисловием ко всем договорам были слова о том, что, когда Христос явился в мир, звучала песнь мира, когда же он его оставил, мир был им заповедан[408]. Эта добродетель не могла проистекать из страха или мягкости, ибо он был храбр и деятелен, и потому, без сомнения, была истинно христианской и нравственной. Однако он знал, что мира не добиться, выказывая желание избежать войны. Поэтому он грозил войной и распускал воинственные слухи до тех пор, пока не выговаривал выгодных условий мира. Немало значило и то, что столь большой почитатель мира был столь удачлив в войне. Ведь его оружие брало верх, будь то в войнах с чужеземцами или гражданских, да и сам он не знал, что такое поражение. Война, начатая его высадкой на берег Англии, а также восстания графа Линкольна и лорда Одли закончились его победой; войны с Шотландией и Францией — миром, о котором просил противник; война в Бретани — смертью герцога[409]. Мятеж лорда Ловелла и эксетерский и кентский мятежи Перкина — бегством бунтовщиков еще до начала боевых действий. Словом, ратная удача никогда ему не изменяла. Она была тем более надежной оттого, что усмирять возмущения подданых он предпочитал лично — порой его участие ограничивалось помощью и содействием военачальникам, но он постоянно находился в деле. Впрочем, в этом им руководила не только отвага, но отчасти и недоверие к другим. Он много заботился и радел о законах, что тем не менее не мешало ему поступать по собственной воле. Ведь ее осуществляли таким образом, что от этого не страдали ни прерогатива короля, ни его доход. Впрочем, так же как законы порой подгонялись под прерогативу, он и прерогативу подчинял парламенту. Ведь вопросы чеканки денег, войны и военной дисциплины (входившие в компетенцию абсолютной власти) он передавал в парламент. В его время хорошо отправлялось правосудие, за исключением тех случаев, когда одной из сторон был сам король, а также когда адвокаты чересчур вторгались в область meum и tuum[410]. Ведь в его цравление суд был поистине правым, в особенности поначалу. Но больше всего заслуг у него в той области права и политики, которая наиболее долговечна и, так сказать, претворена в медь и мрамор, а именно в создании хороших законов. К тому же при всей своей строгости он был милосердным государем: в его время пострадало всего трое вельмож — граф Уорик, лорд-камергер и лорд Одли, хотя первые два потерпели вместо многих других, заслуживших нелюбовь и дурную славу у народа. Однако никогда прежде рука правосудия не проливала столь мало крови во искупление столь больших восстаний, как после Блэкхита и Эксетера. Что до суровости, с какой обошлись с теми, кто был захвачен в Кенте, то она постигла лишь самое отребье народа. Его помилования шли как впереди, так и по пятам его меча. Но вместе с тем у него было странное обыкновение перемежать большие и непредвиденные помилования с жестокими казнями, чего (принимая в расчет его мудрость) нельзя приписать непостоянству или неровности его нрава. Объяснить это можно либо тем, что он имел на это причину, о которой мы теперь не знаем, либо тем, что он положил себе за правило не быть однообразным и пользоваться обоими способами по очереди. Но чем меньше он проливал крови, тем больше взимал денег, так что кое-кто даже высказывал предположение, что он потому столь бережлив в одном случае, чтобы выжать побольше денег в другом, ибо все вместе было бы невыносимо. От природы он бесспорно стремился скопить состояние и был не очень расположен радоваться чужому богатству. Люди (которые ради сохранения монархий проникнуты естественным желанием обелять своих государей, пусть даже несправедливо обвиняя их советников и министров) приписывали это влиянию кардинала Мортона и сэра Реджиналда Брея, которые, как выяснилось впоследствии (будучи его старейшими и самыми влиятельными советниками), столь же потакали его прихотям, сколь и умеряли их. Тогда как сменившие их Эмпсон и Дадли (будучи личностями, которые могли выслужиться перед ним, не иначе как рабски следуя его склонностям) не только уступали ему (что делали и их предшественники), но также прокладывали ему путь к этим крайностям, за которые он сам при смерти испытывал раскаяние и которые его наследник отверг и стремился исправить. Для его крайней алчности в то время придумывали множество оправданий и объяснений.