История прозы в описаниях Земли

Если близость связана с переживанием свободы, то как понять, что ты поступаешь действительно по собственному разумению; если же свобода ни при чём, то разве близость – не торговля? Даже жизнь друзей, – вспоминал Андрей, – оправлена завесой непроницаемого тумана, и чем сейчас занимается тот или та, судить невозможно. Матёрый водочный холодок иногда проницает эту завесу, иногда она плавится от обоюдного притяжения, но чаще достаточно, как у Баратынского, взглядов пары далёких людей на один и тот же астрономический объект. Никто не заметит исчезновения, а если заметит, то запомнит ненадолго, поэтому он собирался не в другой крупный город страны, где полно знакомых и можно оставаться на слуху, а для начала в какой-нибудь Уругвай, он пока сам не решил: любое место готово служить перевалочным пунктом, – во всяком случае именно так он сейчас полагал.

* * *

Плоский и вытянутый, как кусок хлеба, многоквартирный дом предоставлен всем ветрам у окраины города. На верхнем его этаже хрупкой комплекции бесполое старое существо сжимает в руке ключ, так что ладонь окрашена ржавой пылью. Поднявшись с постели, оно отпирает двустворчатый шкаф, где выстроены в шеренгу женские туфли различных фасонов, моделей, пошивок, расцветок, материалов и размеров, выбирает лакированную пару с высокими бортами и оловянной пряжкой в виде куриной лапки, подносит к лицу так близко, будто хочет испытать на вкус, и на некое короткое время физиономия существа превращается в сияющий бант. Может быть, существо это называется «Альберт Сергеевич» или же «Марианна», что не имеет решительного значения, когда у подъезда (если угодно, «парадной») останавливается, качнувшись при торможении, служебный автобус так называемого малого класса. Пренебрегая лифтом, специальная группа из автобуса устремляется по лестнице многоквартирного дома, и чем дольше существо задерживает под своим внимательным носом пару женской обуви, тем стремительнее люди в камуфляже, с похлопывающими по бёдрам дубинками, приближаются к двери квартиры на последнем этаже, – как если бы восхождение по лестнице стоило им не больше физических затрат, чем свободное падение из окна последнего этажа. Но никакого свободного падения не случится, потому что существо, не отнимая участок обувной кожи от носа, становится у окна и глядит на землю, вниз, так ласково и надёжно, будто одним движением век или спазмом носовых пазух оно вольно замедлять электричку или рассеивать дым над паровой котельной, уронить под машину зазевавшегося курьера или поднять на крыло колонию чаек, а нарастающий за его спиной трепет – не что иное, как расправляемые перепончатые крылья.

* * *

В книжном магазине проходил вечер поэта, называвшего все свои сборники одинаково, добавляя к последующему лишь порядковый номер. Поэт уже отчитал и с некоторой растерянностью молча глядел в публику. Внезапно чей-то нежный голос произнёс: «В чём источник вашей картины мира?» – и на лице поэта застыло, как бы сфотографировалось опустошённое изумление. Андрей незаметно выбрался из магазина на набережную. Двое с полиэтиленовыми пакетами, надетыми на манер поварских колпаков, двигались под дождём.

В набитом вагоне метро к Андрею присоседился курсант, форменная нашивка на его груди отражалась в дверном стекле: «яицилоП».

В тёмное время многоквартирный дом наполнялся тихими и самыми пристойными звуками; даже в конце недели соседи Андрея больше пили, чем голосили, тем самым опровергая известную пропорцию. Тайное удовольствие Андрея – смотреть в окно на женщину, бегущую к последнему автобусу, вслушиваться в журчание лифтовых шахт, потом выходить на курительную террасу, прицеливаться сигаретой в нелепо шагающие далеко внизу ножницы ног. Далее он проследовал мысленно к тому фундаментальному качеству, которое обосновал как неспособность к действию: кухня – гробница для тела. Тогда как он почуял, что пора уезжать? Очень легко. Под кофеваркой завелись муравьи (на вопрос «Как жизнь?» он отвечал: «Муравьи»), только постер с кувшинами и горшочками Сурбарана, примазанный пластилином к стенке, сохранял надёжность. Дело заключалось даже не в обиде, которая росла по крупицам с каждым месяцем, а в безосновательном влечении к Изменению как бесконечному повествованию – своего рода рассказу без финала: чем полноводнее, тем дальше от завершённости. Как песочные часы, которые не перевернутся до тех пор, пока в ту же горку вслед за песчинками не свалится владелец часов, его квартира, городские кварталы, земные недра и астрономические тела всех вероятных миров.