История римской литературы Том II

"И надежду, и страх распределяет слепой случай" ("Финикиянки", 631-632). Всякий жребий ненадежен; горе и наслаждение сменяет друг друга, — но наслаждение более кратко. Легкий миг меняет низшее и высшее... "Пусть никто слишком не доверяет удаче, не отчаивается в беде. И то, и другое смешивает Клото и препятствует Фортуне останавливаться; судьба вращает все. Никто не может считать богов настолько благосклонными, чтобы иметь возможность рассчитывать на завтрашний день; божество вращает наши дела в быстром круговороте" ("Фиест", 615-621). Человек же воспринимает эту смену счастья и несчастья, как несправедливость по отношению к себе. "О Фортуна, враждебная мощным мужам, как несправедливо распределяешь ты награды между хорошими людьми" поет хор в "Геркулесе безумном" [25] (524-525).

Из этого возникает неразрешимый вопрос, к которому неизбежно приходит фатализм — в чем же заключается тогда вина человека и зачем нужна мораль?

Ни Софокл, ни Сенека, признающие абсолютную власть судьбы и в то же время абсолютную ценность морали своего времени, не могут разрешить этого коренного противоречия: немедленно после вышеприведенного хора в "Эдипе" это противоречие наиболее ярко выявляется в репликах Иокасты: в ответ на вопли ослепившего себя Эдипа она сперва отвечает с точки зрения полного фатализма: "Это вина судьбы: если это судьба, то никто не становится виновным" (Fati ista culpa est, nemo fit fato nocens, 1019); но уже в следующей реплике в полном противоречии со сказанным она восклицает: "Что же ты застыла, душа? Почему, будучи сообщницей преступлений, ты отказываешься принять кару? Вся красота человеческих прав погибла, поругана тобой, нечестивая; умри и мечом исторгни свой беззаконный дух" ("Эдип", 1024-1027).

Из рамок этой философской "контроверсии" Сенека выйти не может. По непонятным причинам Фиванская область "с давних времен преследуема гневом богов" ("Эдип", 711), весь род Федры тоже проклят; она сама говорит: "я сама знаю судьбу моего рода (nostrae fata domus) — мы жаждем того, чего следует избегать" (fugienda petimus). Это проклятие Сенека объясняет мифологически примитивно: его наложила на критский царский дом уже не судьба, а Венера, мстя всем потомкам Солнца за то, что оно выдало ее роман с Марсом: "За это она обременяет наш Фебов род незаконными деяниями; ни одна из дочерей Миноса не любила без беззакония" ("Федра", 126-128).

Непонятность, необъяснимость, несправедливость мирового порядка настолько бросается в глаза, что Сенека решается дважды вложить в уста своих героев сомнение в существовании богов; характерно, что это сомнение выражает пострадавшие лица, а не главные герои, поглощенные своей основной страстью, и, когда их замысел удается им, даже считающие себя выше других людей, и близкими к богам: Атрей говорит, "что он шествует наравне с звездами" ("Фиест", 885-886); Медея, отомстив Язону, считает, что боги, наконец, стали благосклонны к ней и даровали ей "праздничный день" ("Медея", 985).

Напротив, Фиест, еще только опасающийся козней Атрея, при виде ровного дома и храмов Аргоса, говорит: "Я вижу моих родовых богов (если они существуют)" (si sunt tarnen dii-"Фиест", 407); Язон же, потерявший детей, восклицает вслед улетающей Медее еще более решительно: "Лети через глуби вышнего эфира, как свидетельство того, что нет богов" — Testare nullos esse... deos ("Медея", 1026-1027).

То, что Сенека таким "безбожным" стихом заканчивает всю трагедию "Медея", показывает, что он полностью сознавал противоречие между фатализмом и моралью, что бесполезность и недейственность морального стоического учения не была скрыта от него.

Однако, даже у некоторых главных героев, бесспорно призванных служить воплощением одной страсти и примером ее гибельных последствий, Сенека показывает, хотя и безуспешную, борьбу разума и долга с этой страстью; такими еще не полностью поглощенными страстью действующими лицами являются Медея, Федра и Клитемнестра; они видят преступность своих замыслов и чувств и пытаются остановиться на том пути, который, как они знают, приведет их к катастрофе; но последнее решение их все же преступно, и, как сказано выше, остается неясным, считает ли Сенека его принятым по необходимости, по велению судьбы или по воле человека. Эти колебания перед принятием решения изображены Сенекой в монологе Медеи ("Медея", 893-977), в споре Федры с кормилицей ("Федра", 85-261) и Клитемнестры с Эгисфом ("Агамемнон" 276-309), и надо признать, что, несмотря на применение некоторых типичных приемов риторических "контроверсий", эти части трагедий заключают в себе тонкий психологический анализ.