История российского мусульманства. Беседы о Северном исламе

С точки зрения военного искусства скорость перемещения монгольской конницы кажется невероятной, но такой же невероятностью отличаются и остальные военные свершения монгольских войск, оторванных от своих тылов на многие тысячи километров, и, однако, постоянно сохранявших связь с этими тылами, пробиваясь с боями по совершенно неизведанной и часто непривычной местности. Не говоря уже о тактических переходах многотысячной монгольской конницы по ледникам Памира и Тянь-Шаня перед завоеванием Средней Азии, трудно поверить в то, что перед битвой на Калке тумены Субудая и Джебе уже прошли с боями весь путь вокруг Каспийского моря, покорив северный Иран, страны Кавказа, Крым и разбив половецкие войска в устье Дона и Приазовья. При этом поход Субудая и Джебе был всего лишь разведкой боем, поскольку решение о покорении Волжской Булгарии и Руси было всерьез принято на великом монгольском курултае только в 1235 году.

Этот поход, возглавленный внуком Чингизхана Бату-ханом, начался в 1236 году покорением Волжской Булгарии и завершился в 1241 году у Адриатического моря, где с основными силами Бату-Хана, уже покорившими Венгрию и Трансильванию, соединились монгольские войска, разбившие в Силезии двадцатитысячное войско немецких рыцарей. Историки до сих пор разгадывают загадку такой монгольской несокрушимости, выделяя в первую очередь военную организацию, стратегию и тактику войск Чингисхана, скованную поистине стальной дисциплиной, а также уже упомянутую быстроту, с которой передвигались и решали свои боевые задачи монгольские войска.

Однако у монгольских войск было еще одно преимущество перед всеми силами, которые поднимались им навстречу, и это – заразительное единство цели, причем цели не краткосрочной, корыстной и близорукой, а именно вселенско-стратегической – создание единой империи и установление всеобщего мира под пятой монгольского коня.

В этих беседах мы не можем углубляться ни в социально-экономические причины и обстоятельства монгольского нашествия, ни в оценку тех действительно принципиальных военных и политических реформ, которые совершил Чингисхан. Однако нас безусловно интересует религиозная подоплека его идеологии, ставшей на протяжение следующих четырехсот, а то и пятисот лет, наряду с Шариатом, главной основой идеологии военной аристократии Золотой Орды и ханств, образовавшихся после ее распада. По тем немногим документам, которые оставила нам история, можно заключить, что Чингисхан и его прямые наследники глубоко ощущали не только и не столько военную миссию покорителей мира, сколько именно свою божественную миссию, для которой покорение мира и живущих в нем народов являлось всего лишь необходимым условием.

Чингисхан называл себя Сыном Неба – Сыном Бога и инструментом Божественного Провидения. После его смерти наследники созданной им великой империи оставили за Чингисханом его статус Сына Бога, то есть, по существу, возвели его в ранг пророка монгольской идеи нового миропорядка. Этот миропорядок ясно выражается в основной письменной формуле, начинавшей указы и письма великого хана монголов. Эту формулу после всех искажений средневекового латинского перевода можно восстановить примерно так:

«(Это) – повеление Вечного Неба. На Небе существует только один вечный Бог, и на земле существует только один повелитель, Чингисхан, Сын Бога[389]».

Мистические истоки такого видения монгольской «божественной» миссии весьма многообразны, и в поисках этих истоков мы можем уйти и в тенгрианство средневековых монголов и тюрок, и в китайский даосизм, и в зороастризм персов, и в несторианское христианство, которые в разой степени присуствовали в мировоззрении Чингисхана и его окружения.

О роли ислама на раннем этапе формирования этого мироовоззрения говорить, по-видимому, не приходится, хотя очевидно влияние мусульманской культуры и мусульманского богословия на законы «Ясы», сохранившиеся, увы, лишь в незначительных фрагментах. Как бы то ни было, миропорядок монголов выглядел просто и гармонично, хотя и отличался первозданной наивностью убеждений в том, что, во-первых, для установления всеобщего нравственного закона вполне достаточно мирской силы и мирского могущества, а во-вторых, в том, что нравственные правила одной нации можно силой распространить на все остальные народы мира. Последнее убеждение, увы, провоцирует войны и в XXI веке. Вот как пишет об этом русский историк Г. В. Вернадский: