Перед нами – самый яркий пример ретроспективной оценки истории с точки зрения XIX века: в XII веке нельзя было и сопоставить мусульманство и западное христианство по уровню культуры и того, что называют цивилизованностью. Сравнивать маленькую деревушку Аахен – столицу Карла Великого – с просвещенным Багдадом времен первых Аббасидских халифов не приходилось; да и в вопросах веротерпимости сравнение не в пользу Европы. Именно с соизволения халифа попечением Карла Великого в самом Иерусалиме был создан странноприимный дом для христианских паломников, в пользовании которого были, как признает тот же Мишо, «поля, виноградники и сад в долине Иосафатовой». К тому же в те времена,
Возвращаясь в XI век, повторим, что чувство греховности, пронизывавшее и пропитывавшее все существование средневековых христиан Европы, уже не находило себе оправдания и не могло быть смыто ни водой (что само по себе было греховным), ни уходом от мира в монастырь. По существу, не только явные грехи незаконного смертоубийства, стяжательства и корысти, повсеместного предательства и грубой распущенности (феодальное «право первой ночи»), но практически все радости простой человеческой жизни считались греховными в мире западного средневековья, и поэтому человек, считаясь христианином, никак не мог самостоятельно выразить своего религиозного чувства. Для этого у него не было ни грамотности, ни знаний, ни порыва к новому знанию, из которого могли бы проистечь науки и искусства, с такой пышностью и силой расцветшие после реальной встречи ислама и христианства в ходе Крестовых походов.
Засилие Догмы, не позволявшей никакого нового и тем более самостоятельного осмысления религиозного учения, держало западных христиан в плену, из которого не виделось исхода до Судного Дня. Традиционность церковных обрядов уже не давала удовлетворения их неосознанному стремлению к живой вере, к ощущению живого присутствия Бога, которое с такой силой проявлялось в XI веке в византийском православии и исламе. Эти силы народной религиозности, пребывая под спудом, так или иначе искали себе выхода; ностальгия по Откровению, по той естественной религиозности, которая давала бы человеку ощущение служения Богу собственными силами и талантами в миру и тем самым избавляла бы его от чувства собственного бессилия и греховности, становилась все сильнее, пока наконец не прорвалась Крестовыми походами.
Не дело историка судить поведение народов. Однако истовость религиозного чувства, выразившаяся в Крестовых походах, при всей жестокости и всем чудовищном насилии, которые она породила, имела под собой не только экономические и политические причины, но и чисто религиозную ностальгию по живой Истине – по самой возможности прикоснуться к ней и послужить ей хотя бы разрушительным мечом при полном отсутствии созидательных инструментов такого служения.
Религиозная Догма, закосневшая в традициях и верованиях первого тысячелетия христианства, уже не могла удерживать людей в невежестве и нетерпимости ко всему новому. Сама эволюционная сила человеческого развития призвала Европу к действию, но – в силу ограниченности и невежества средневекового христианства – это действие выразилось не в стремлении к созиданию, которое пришло к Европе только после прямого соприкосновения с культорой и цивилизацией ислама, но в фанатическом стремлении разрушить то, чего Европа не понимала и не могла еще понять.
Здесь явно напрашивается сравнение поведения крестоносцев с поведением ортодоксальных и догматических мусульманских сил в нашем веке. Не имея ответов на вызовы современности в духе «ижтихада», они точно так же прибегают к организованному насилию якобы во имя служения Богу.
Действительно, в свете этой «ностальгии по Откровению» фанатизм сегодняшних псевдо-исламских террористов и апологетов дурно понятого джихада совершенно тождественен фанатизму и нетерпимости крестоносцев. Это наблюдение лишь подчеркивает правоту того взгляда, что причиной насилия всегда является Догма, а не само религиозное Откровение, всегда открывающее человеку только пути созидания и самосовершенствования посредством этого созидания.