История русской литературы в четырех томах (Том 3)

Беллетристы-демократы воспроизводят и анализируют именно повседневный чувственный опыт своих героев и устанавливают, к каким результатам ведет этот опыт. Изображение всего этого становится специальным предметом их творчества. Они создали ряд ярких произведений, в которых буквально исследуется история уродливого формирования личности под воздействием "неразумной силы вещей" (Чернышевский). Потрясающая правда "Очерков бурсы" Помяловского состояла в том, что в этом произведении читатели увидели изображение всего российского строя жизни, нравственно калечащего личность человека, уродующего, губящего талантливых, сильных людей. Передовая критика и публицистика сблизили бурсу с царской тюрьмой, а "Очерки бурсы" Помяловского - с "Мертвым домом" Достоевского. Характерны оценки бурсацкой жизни и бурсацкой педагогики у Помяловского. Он проникает во все то, что "оподляет дух учебного заведения". Его интересует, как в бурсе формируются "отвратительные гадины" (Тавля), "дикие характеры" (Гороблагодатсккй), "заколоченные личности". "Мертвящая долбня", проникающая в кровь и кости ученика; "растлевающая сила хорового, начала"; "подлая власть товарища над товарищем"; "душевное отупение" - так определяет автор сущность бурсацкого воздействия на человека. В параллель к этому миру погибших и погибающих следовало бы поставить не только "Записки из Мертвого дома", но и "Нравы Растеряевой улицы" Глеба Успенского. Это произведение, как говорил Горький, проникнуто "трепетом гнева и отвращения пред "повсеместным душегубством"". [30]

В разных формах и с различной глубиной шестидесятники показали, как говорит Глеб Успенский, "неудовлетворенные или задушенные человеческие требования". Воронов в повестях "Детство и юность" и "Тяжелые годы" (из его сборника "Болото") исследует историю формирования личности под воздействием уродливых обстоятельств (впечатления тюремной жизни, деспотическая власть отца в семье, судьба талантливого учителя, опустившегося в "грязную действительность, приправленную физическим и нравственным калечеством"). Жизнь, закованная в тяжелые кандалы, среда, требующая отрешения от всего, что было дорого сердцу, школа, отнимающая последнюю надежду на собственные силы и сознание своего человеческого "я", - таков первый университет в жизни героя Воронова. Уголок, где протекало начало его жизни, представляется ему кладбищем, где многие погребли целую жизнь, где и он видит свежую могилу своего детства. Грустно-лирическое повествование автора записок сопровождается стихами Некрасова ("Родился я в пустыне полудикой...", "Родина мать"). Затем начался второй университет жизни - столь же безотрадные впечатления юности. В цикле очерков "Петербургские типы" (из того же сборника) Воронов исследует разнообразные отвратительные порождения жизни-болота, вскрывает источники "нравственного калечества" человека ("Наш общий друг", "Знакомый незнакомец", "Современный герой", "Сквозь огонь, воду и медные трубы" и др.).

Левитов в сестре целовальничихи ("Целовальничиха", 1861) видел "оскорбленное чувство прекрасной природы". Писатели-демократы говорят о страданиях и унижениях бедняка. Но эта тема, столь характерная для передовой беллетристики 40-х гг., разрабатывается ими не в нравственно-психологическом плане, морально и эстетически возвеличивающем униженных и оскорбленных, а прежде всего в плане выявления результатов отрицательного воздействия на бедного человека социально-экономических, материальных и духовных условий его существования. Начало такого отношения литературы к жизни бедняка положено "Петербургскими углами" Некрасова и "Запутанным делом" Салтыкова, а позже "Что делать?" Чернышевского (семья Розальских). Идея "ты - брат мой", популярная в литературе 40-х гг., становится почти невозможной в жизни, воспроизведенной представителями новой литературной школы, и заменяется повой идеей - "человек человеку волк".

Писателей-демократов не мог вполне удовлетворить высокий пушкинский гуманизм, признающий торжество человечности в самом ничтожном представителе общества. Этой искры человечности, столь важной для молодого Достоевского и для некоторых других представителей литературы 40-х гг., писатели 60-х гг. или совсем не находят в своих измученных жизнью героях, или с грустью и тоской, с криком боли признают ее слабость и бесполезность. Тот же Левитов показал глубоко человеческое содержание в дружбе и любви всеми осмеянного урода Петруши и цветущей, но забитой Аннушки в незаконченной повести "Горбун" (1863). История их любви завершается катастрофически-страшным для них торжеством законов бесчеловечной жизни.