История русской литературы в четырех томах (Том 3)

Эстетическое обоснование нового типа художественного мышления связано с именем В. Г. Белинского, который считал, что "теперь самые пределы романа и повести раздвинулись", поэтому роман и повесть "дают полный простор писателю в отношении преобладающего свойства его таланта, характера, вкуса, направления и т. д.". [2] Стремление теоретически осмыслить новые явления искусства, когда "мыслительный элемент ...> слился даже с художественным", [3] было ценнейшим завоеванием эстетики Белинского.

Позицию Белинского, защищавшего право художника "довести ум до поэзии", поддерживал Н. П. Огарев. В предисловии к сборнику "Русская потаенная литература XIX века" Огарев пропагандировал книги, поэтизирующие революционный и научный подвиг. Он считал, что предметом поэзии может быть "философское раздумье", "подвиг Брута, восторг Галилея перед великим открытием", "живая жажда знания", "преданность Ньютона своей задаче" и т. д. [4]

Заявляя, что у него нет "ни тени художественного таланта", рассказчик из "Что делать?" использовал эстетическую терминологию, выработанную еще Белинским. Он рассуждал в духе Белинского, очень хорошо понимая специфику своего таланта: по своей творческой манере он не принадлежал к той группе писателей, к которой принадлежал Гончаров, "талант чисто художественный". Здесь явный намек на то, что по своей манере он ближе к Герцену, а главные силы последнего, по мнению Белинского, - "не в творчестве, не в художественности, а в мысли, глубоко прочувствованной, вполне сознанной и развитой. Могущество этой мысли - главная сила его таланта; художественная манера схватывать верно явления действительности - второстепенная, вспомогательная сила его таланта". [5] Такие таланты для него так же естественны, как и таланты "чисто художественные".

После такой классификации Белинского понятно, почему рассказчик из романа "Что делать?" заявлял, что у него нет "ни тени художественного таланта". Поэтому понятна настойчивость и последовательность Чернышевского в употреблении этой терминологии: мы ее найдем и в первоначальной редакции романа, и в предисловии к "Повестям в повести". А ранние высказывания Чернышевского о двух типах писателя относятся еще к 1857 г. В статье "Лессинг" он объясняет тип творческого мышления немецкого просветителя, отличного от байроновского или шекспировского: творчество Лессинга, по его мнению, действует "не самопроизвольно, как у Шекспира или в народной поэзии, а только по внушению и под влиянием обсуждающего ума" (IV, 99).

Отмежевываясь от писателей, далеких от него по своей творческой манере, рассказчик Чернышевского, однако, считает плодотворным свой путь эстетического освоения действительности. Он знает свое место в литературе и с достоинством объясняет "добрейшей публике", что "все достоинства повести даны ей только ее истинностью ...> с прославленными же сочинениями твоих знаменитых писателей ты смело ставь наряду мой рассказ по достоинству исполнения, ставь даже выше их - не ошибешься! В нем все-таки больше художественности, чем в них; можешь быть спокойна на этот счет" (XI, 11).

В предисловии к "Повестям в повести" (вариант 10 октября 1863 г.) писатель гордо заявляет: "Я пишу романы, как тот мастеровой бьет камни на шоссе: для денег исполняет работу, требуемую общественной пользою. Я знаю, что искры поэзии брызжут при этой работе: кто работает с любовью, тот вносит поэзию во всякую работу, тем более в поэтическую ...> успеху моих романов не мог бы помешать и Гоголь. Я был бы очень заметен и при Диккенсе. Потому я с радостью вижу и теперь, как радовался этому прежде, что в некоторых молодых писателях есть сильный талант. Они мне не соперники ...> Моя карьера, как романиста, не та. Они - сами по себе, я - сам по себе. То люди одной карьеры с Диккенсом, Жоржем Зандом. Я хотел. идти по такой карьере, как Годвин. Чтобы испытать свои силы, Годвин вздумал написать роман без любви. Это замечательный роман. Он читается с таким интересом, как самые роскошные произведения Жоржа Занда. Это "Калеб Вилльямс"" (XII, 682-683).

Привлекая имя Годвина, Чернышевский несомненно в это время думал о Герцене, художнике-мыслителе, таком же, как и он, по деспотической воле правительства, "государственном преступнике": "Очень может быть, что у меня перед глазами, как человек одной со мной карьеры, не один Годвин, а и еще кто-нибудь, сильнее Годвина. Говорить об этом - неудобно. Не для моего самолюбия, а потому, что это больше дело истории, чем современности. Но вы можете быть уверены, что я вполне понимаю то, что пишу" (XII, 684).