История русской литературы XIX века. Часть 3: 1870-1890 годы

Гармония природы теперь лишь острее напоминает поэту о несовершенстве и эфемерности человеческой жизни. "Вечность мы, ты – миг" – так теперь рассматривается в художественном мире Фета соотношение между красотой мироздания и земным бытием, "где все темно и скучно" ("Среди звезд", 1876). Апокалиптические настроения редко, но властно вторгаются в лирику поэта "тонких ощущений". Одиночество человека посреди мертвой, "остывшей" Вселенной ("Никогда", 1879), обманчивость гармонии в природе, за которой таится "бездонный океан" ("Смерть", 1878), мучительные сомнения в целесообразности человеческой жизни: "Что ж ты? Зачем?" ("Ничтожество", 1880) – эти мотивы придают поздней лирике Фета жанровые черты философской думы. "Думы и элегии" – циклом, имеющим такой жанровый подзаголовок, открыл Фет первый выпуск своего сборника "Вечерние огни", вышедший в 1882 г. "Вечерние огни", издававшиеся отдельными выпусками вплоть до 1890 г., являются визитной карточкой поздней поэзии Фета и одновременно художественной вершиной его творчества в целом. Поздняя лирика, трагичная в своей основе, сохраняет с предшествующим этапом несомненную преемственность. Вместе с тем она обладает рядом отличительных признаков.

Человек в поздней лирике Фета томится разгадкой высших тайн бытия – жизни и смерти, любви и страдания, "духа" и "тела", высшего и человеческого разума. Он сознает себя заложником "злой воли" бытия: вечно жаждет жизни и сомневается в ее ценности, вечно страшится смерти и верит в ее целительность и необходимость. Образ лирического "я" приобретает некоторую обобщенность и монументальность. Закономерно изменяется пространственно-временная характеристика поэтического мира. От цветов и трав, деревьев и птиц, луны и звезд духовный взор лирического "я" все чаще обращается к вечности, к просторам Вселенной. Само время словно замедляет свой ход. В ряде стихотворений его движение становится спокойней, отрешеннее, оно устремлено в бесконечность. Космическая образность, безусловно, сближает позднюю лирику Фета с художественным миром поэзии Тютчева. В стиле автора "Вечерних огней" нарастает удельный вес ораторского, декламационного начала. Напевную интонацию стихов 1850-х годов сменяют риторические вопросы, восклицания, обращения. Они нередко отмечают вехи в развертывании композиции, подчиненной строго логическому принципу (например, "Ничтожество"). Б. Я. Бухштаб фиксирует появление в поздней лирике Фета тютчевских ораторских формул, начинающихся с "Есть", "Не таково ли", "Не так ли", торжественной архаической лексики, знаменитых тютчевских составных эпитетов ("золотолиственных уборов", "молниевидного крыла") [47].

Свой трагический пессимизм поздний Фет стремится заковать в броню отточенной поэтической риторики. Уже не поэтическим "безумством" и "лирической дерзостью", как раньше, а системой логических формул и доказательств, зачастую взяв в свои союзники А. Шопенгауэра (над переводом его знаменитого труда "Мир как воля и представление" поэт работал в 1870-е годы), лирический герой стремится побороть свой страх перед смертью и бессмысленностью существования, обрести внутреннюю свободу (см. "Alter ego", 1878; "А. Л. Бржеской", 1879; "Не тем, Господь могуч, непостижим…", 1879). Одним из самых "страшных" и парадоксальных стихотворений "Вечерних огней", несомненно, является знаменитое "Никогда". Фет прибегает к несвойственному ему приему гротеска, изображая воскрешение лирического "я" к "вечной жизни" в мире, в котором давно потух божественный огонь. – Эта экзистенциальная ситуация (на грани жизни и смерти) осознается человеком как несомненная аномалия бытия и порождает серию неразрешимых вопросов:

…Кому же берегу
В груди дыханье? Для кого могила
Меня вернула? И мое сознанье
С чем связано? И в чем его призванье?
Куда идти, где некого обнять,
Там, где в пространстве затерялось время?…

Эффект аномальности происходящего усилен намеренным контрастом между фантастичностью самой ситуации и протокольно-документальным стилем ее описания. Ненормальное подается как обычное, повседневное явление, что лишь подчеркивает основной пафос стихотворения: "вечная жизнь" вне живой изменяющейся природы страшнее смерти. Л. Толстой в письме к Фету, восхищаясь остротой постановки проблемы ("вопрос духовный поставлен прекрасно"), вместе с тем оспаривал саму атеистическую идею стихотворения: "Для меня и с уничтожением всякой жизни, кроме меня, все еще не кончено. Для меня остаются еще мои отношения к богу, т. е. отношения к той силе, которая меня произвела, меня тянула к себе и меня уничтожит или видоизменит" [48].