История с географией

Слушая проникновенные, сдержанно взволнованные слова Лели, Витя разрыдался. Да, эти месяцы неслыханной тревоги не могли пройти даром. Шолковский, конечно, ни словом не упоминал Добровольскому о столь важном пункте, когда требовал оформить за ним владение половиной имения. «Шолковский не дал себе труда учесть и моральные переживания, – продолжал Леля, – они, надеявшиеся идти рука об руку с компаньоном, у которого только прав нет, но деньги, как он уверял, готовы, чтобы осилить покупку Сарн, очутились совершенно одни и должны были спасти не только себя, но и Шолковского. Я сам свидетель, как на письма и телеграммы, а также в тревожные минуты, они не получали даже ответа. Конечно, будет выдана Шолковскому доверенность, составленная Добровольским, но только тогда, когда он сравнится с нами в платежах, так как это первое условие их январского договора, и когда будут сведены все счеты».

Леля говорил так определенно и твердо, что и Шолковский, и Добровольский покорились. Обещание Лели настоять на доверенности Шолковскому, наконец, успокоило его, и он уже с довольным лицом заявил, что прежде всего внесет нам шесть тысяч, должные Гринкевичу (в срок восьмого октября) и еще восемь тысяч пришлет к утверждению купчей, что предполагалось через месяц. А затем, затем, мечтал он, в феврале я пришлю вам такую закладную, которая погасит все долги. «Тогда, – заключил Леля, – я сам и передам Вам полную доверенность сестры Ольги Александровны, которую она тогда и подпишет». Успокоились и мы, хотя Витя все еще волновался при мысли, что мы готовы уже были идти на свою гибель. Но то было лишь следствием пережитых за целую неделю волнений. И двадцатого сентября мы наконец собрались в Луцк, горячо благодаря Лелю за его заступничество, а Витя растроганно повторял, что вся жизнь его будет исключительно посвящена нашей семье, сумевшей так великодушно спасти нас из непоправимой беды. И говорил это так глубоко прочувственно, что, умирая несколько лет спустя, вспоминал это и завещал все, что бы я считала ему принадлежащим, передать «птичкам», т. е. детям Лели.

В Крупках в вагон к нам вошел Горошко с корзиной лучших щавровских яблок и двумя громадными банками варенья. Он провожал нас до Борисова, искренне радуясь концу наших терзаний, готовый при первом зове лететь к нам в Сарны, работать и помогать нам. Фомич проехал раньше в Минск. Витя вызывал его ехать с нами до Сарн, принимать вес и мерой урожай. Когда вечером, в 9 часов, мы были в Минске, в вагон вошел Фомич, готовый ехать в Сарны. Он горячо поздравлял нас и выражал свою радость: всё вы осилили, по правде, говорил он. С ним вошел и Кулицкий, тоже ехавший в Сарны воевать с генеральшей, которая, пишут ему, уводит лучших лошадей из имения. Пока поезд стоял у вокзала, вошел поздороваться с нами и Соколов, полицмейстер, тоже горячо поздравлял нас. «Никто в Минске этому не верит. Сарны считают заколдованными», – говорил он. Затем мы выслушали несколько рассказов его о минской жизни, и почувствовали оба, как мы счастливы, что можем начать другую жизнь, далеко от минских каверз и дрязг. Как хорошо, что мы едем в Луцк, в Сарны! Чувствовалось то, что французы называют détente de nerfs[280], а также глубоко затаенную радость и благодарность Тому, кто повел нас подчас и вопреки нашей воле, по этой новой дороге. Сколько раз рисковали мы слететь в пропасть, а наше ли умение спасало и выручало нас? Вряд ли!

Когда поезд двинулся, Фомич с Кулицким перешли к нам в купе, и далеко за полночь велись у нас беседы, конечно, все о Сарнах. Вера в Сарны Кулицкого успокаивала Витю. Кулицкий так умел убеждать и уверять. Но и он, и Фомич настаивали, чтобы мы скорее переезжали в Сарны, ибо и там никто не допускает, чтобы купчая могла состояться, а теща и теперь продолжает всех уверять, что покупатели не осилят семидесятипятитысячной закладной, что поэтому она остается хозяйкой в Сарнах и требует, чтобы считались с ней одной, игнорируя новых, временных владельцев, и поэтому считает себя вправе, вместе с генеральшей, уводить лошадей, экипажи в поселок, оставляя нам сущий хлам. Но даже такая обидная воркотня Фомича и Кулицкого не в силах была омрачить то радостное чувство, которое пронизывало душу, ту надежду, что все эти прорехи исправятся, и мы будем счастливы в Сарнах.

После пересадки в Барановичах ночью сон совсем прошел и по мере того что светлело, все нетерпеливее хотелось хоть издали видеть Сарны. В шестом часу Фомич с Кулицким, дремавшие в соседнем вагоне, опять пришли к нам и опять говорили с нами без конца. На некоторых станциях Кулицкого поджидали его знакомые жидки. Они что-то толковали о лесе, о пивном заводе Калинкина для Сарн. Наконец приехали мы на станцию Сарны, и после кофе, который нам принесли в вагон, мы распростились с нашими компаньонами, отправляя их воевать с тещей и генеральшей, а сами продолжали путь и двадцать второго сентября прибыли в Луцк.