История с кладбищем

Никт обернулся. Говорившая была старше него, хоть и не совсем взрослая, и не казалась ни доброй, ни злой. Только настороженной. Лицо у нее было умное, но ни капельки не красивое.

— Я Никт.

— Живой мальчик?

Никт кивнул.

— Я так и знала! Мы на земле горшечника тоже о тебе слыхали. Так как тебя кличут?

— Оуэнсом. Я Никто Оуэнс. Если короче, Никт.

— Ну, здрасте вам, господин Никт.

Никт осмотрел ее сверху донизу. Девушка была в простой белой рубахе, с длинными пепельными волосами, а в лице ее было что-то гоблинское — еле заметная, но постоянная кривая усмешка.

— Ты покончила с собой? — спросил Никт. — Или украла шиллинг?

— А ничего я не крала! Даже платка за всю жизнь не своровала. И промежду прочим, — подбоченилась она, — все самогубцы вон там лежат, за боярышником, а висельники оба-два в ежевичнике. Один деньги подделывал, другой — разбойник с большой дороги. А как по мне, всего-навсего вор да бродяжка.

— А-а… — В уме Никта зародилось подозрение. Он осторожно произнес: — Говорят, тут похоронена ведьма.

Она кивнула.

— Утопла, сгорела и тут закопана, и даже каменюки не поставили в изголовье.

— Тебя утопили и сожгли?

Она присела рядом на компост, не снимая ледяных пальцев с пульсирующей от боли Никтовой ноги.

— Приходют в мой домишко ни свет ни заря, я даже глаз не продрала, и тащут меня на общинную землю, что посередь деревни. «Ведьма ты!» — кричат, все такие толстые, чистые, розовые, как порося, вымытые к базарному дню. Один за другим встают и под этим самым небом говорят, как-де у них молоко скисло да кобылы охромели. А последняя встает миссис Джемайма, самая толстая, розовая и мытая из всех. Мол, Соломон Поррит стал ее чураться и знай вьется у прачечной, как оса у горшка с медом. Все, мол, мои чары, околдовала я молодчика. Привязали меня к табуретке и давай топить в утином пруду — коли ведьма, то воды не наглотаюсь, даже не замечу, а не ведьма, тонуть начну. А отец миссис Джемаймы дает каждому по серебряному четырехпенсовику, чтоб табуретку подольше подержали в мерзкой зеленой луже, чтоб я захлебнулась.

— И ты захлебнулась?

— А то ж! Воды набрала с горла по пуп! Так меня и порешили.

— А-а… Значит, ты все-таки не была ведьмой.

Девушка пристально посмотрела на него блестящими глазами и криво усмехнулась. Все равно она напоминала гоблина, но теперь — хорошенького. Никт решил, что с такой улыбкой ей вряд ли нужны были чары, чтобы привлечь Соломона Поррита.

— Что за чушь! Была я ведьмой, еще какой! Они сами узнали, как отвязали меня от табуретки и положили на траву, почитай что уж мертвую, всю в ряске и вонючей тине. Я закатила глазищи и прокляла их, всех до единого, кто стоял тем утречком на общинной земле. Чтобы никто из них не упокоился на погосте! Даже удивилась, как легко оно мне далось, проклятие-то… Будто танец, когда ловишь шаг под песенку, которую не слыхала и не знаешь, а как поймаешь — пляшешь до рассвета. — Она вскочила и закружилась, выбрасывая ноги в стороны, сверкая босыми пятками в лунном свете. — Вот как я их прокляла последним хриплым вздохом! И дух испустила. Жгли мое тело на общинной земле, жгли, пока не остались одни черные уголья, а потом сбросили в яму на земле горшечника, и даже камня с именем не поставили!

Выпалив все это, девушка замолчала и на мгновение показалась печальной.

— Так их похоронили на кладбище? — спросил Никт.

— Ни одной-единой душеньки! — подмигнула она. — В субботу, аккурат как меня утопили и сожгли, мистеру Порринджеру доставили ковер из самого Лондона, и знатный такой ковер! Хорош он был не только прочной шерстью и работой, засела в его узорах страшная чума. К понедельнику пятеро уже харкали кровью, и кожа их стала черной, как моя, когда меня из костра выволокли. Через неделю чума забрала почти всю деревню, а мертвяков свалили кучей в чумную яму на краю деревни и засыпали.

— Вся деревня умерла?

Она пожала плечами.

— Все, кто глазел, как меня топили и жгли. Как нога-то?

— Спасибо, лучше.

Никт медленно встал и кое-как слез с компостной кучи. Потом оперся о железные прутья ограды.

— А ты всегда была ведьмой? В смысле, до того, как их прокляла?

— Будто надобно колдовство, — фыркнула она, — чтобы Соломон Поррит зачастил к моему домишку!

Это не ответ, подумал Никт, но вслух не сказал.

— Как тебя зовут?

— У меня нет могильного камня! — скорчила гримаску она. — Могу как угодно зваться. А что?

— Ну, должно быть у тебя какое-то имя!

— Лиза Хемпсток, если уж так хочешь, — буркнула она. Потом добавила: — Неужто я так много прошу-то? Хоть пометили бы могилку… Я вон там, видишь? Только по крапиве и поймешь, где я усопла. — На миг она показалась такой грустной, что Никту захотелось ее обнять.

Когда мальчик протискивался между прутьями ограды, его осенило: он сделает Лизе Хемпсток надгробье! Может, тогда она улыбнется. Никт обернулся, чтобы помахать ей на прощанье, но она уже исчезла.