История села Мотовилово. Тетрадь 7 (1925 г.)

Осень со своими холодными, дождливыми днями, и тёмными долгими ночами началась. К вечеру накануне воздвиженья, зарядил сильный дождь. Сначала по небу носились, как ошалелые, хмурые облака, а потом заволокло всё небо, и полил дождь. Сотнями огней, из окон, смотрело село в вечернем полумраке, когда Савельевы возвращались из поля с перепашки последнего картофельного загона. В доме уже давно ждали возвращения из поля, запоздалых, до самого темного вечера: отца и Маньки с Ванькой, которые подбирали выпаханную плугом картошку, случайно оставшуюся от рытья.

В избе Савельевых была зажжена лампа. Её только что зажгли, и она всё еще раскачивалась, вися на крючке, подвешенном к потолку. От лампы, через окна избы, свет, проникая на улицу, на земле отображал косой светлый прямоугольник с тёмными полосами переплёта рамы. Это отображение окна, в такт качания лампы двигалось из стороны в сторону, только в обратном качению лампы направлении.

Вскоре, с улицы послышался стук колёс и всхрапывание Серого, означающего, что трудовой день, для его окончен. Минька с зажжённым фонарём в руках поспешно вышел по двор. Он засуетился у ворот, открывая их. Ворота пропустив, лошадь с телегой, со скрипом, снова Минькой закрылись

– Распряги лошадь и ссыпте картошку в подпол, – повелительным тоном, приказал отец, а сам поспешил в избу погреться. Приехавшие с отцом из поля Манька и Ванька уже сидели на печке и отогревали закоченелые руки и ноги. Их безжалостно продержал отец в поле так до поздна, стараясь доперепахать последний загон.

– Эх, чай Вась и назяблись в поле-то, дождик-то вон какой, хлещет! – сочувственно и с жалостью к сыну, обратилась бабушка к Василию Ефимовичу.

– Я-то ладно, да вон Манька с Ванькой, чай сильно перезябли, – отозвался отец.

– Вон они отогреваются на печи, полезай и ты погрейся, – проговорила ему мать.

Мать с жалостью посмотрела на иззябших детей, но видя, что второпях вошедший в избу отец, тоже изрядно передрог, и по его насупленных бровей поняла, что он не в духе, не стала ни о чём их расспрашивать, скрывшись в чулане застучала ухватками, вынимая из печи щи, готовилась к подачи пищи на стол к ужину. Василий ужинать не стал, а с присущей ему сердитостью, крикнул жене:

– Подай мне бельё, я в баню пойду! – Взяв бельё с лавки, он отправился в баню.

Минька распрягши Серого, пустил его в хлев, и вместе с Санькой ссыпав с телеги картофель в подпол, вошёл в избу.

– Что как мало наперепахивали? – спросил Минька у греющихся на печи Маньку с Ванькой

– А её вовсе мало там было, картошки-то, – ответила Манька

– Это только папина жадность, продержала нас в поле так допоздна, на таком холоду. Нас с Ванькой чуть не заморозил!

– Чёрт его знает, что у него за жадность такая. Весь век, из-за каких-то трёх мешков картошки готов ребятишек заморозить! – выглянув из чулана, горестно проговорила мать.

В скором времени из бани пришёл отец, он проворно забрался на печь отдохнуть, после трудов и бани. В парной теплоте бани, во время мытья и бритья, он смяк, повеселел душой. Грея мокрую спину на горячих кирпичах печи он спросил, не обращаясь ни к кому:

– Самовар-то поставили? Что-то пить очень хочется, а холодную воду пить, после бани боюсь.

– Поставили. Скоро поспеет, – ответил Санька, улезая по лестнице в верхнюю избу, чтоб следить за поспевающим самоваром.

Бабушка Евлинья, сидела в верхней избе на диване, она, молча, погрузившись в раздумье, изредка посматривала на шумевший около трубы самовар.

Санька, подойдя к самовару, щелчком пальца постучал по его горячему боку, определив, сказал:

– Скоро поспеет!

– Снимай трубу-то, а то самовар-то уйдёт! – предложила бабушка Саньке.

– Не уйдёт! Я дверь-то крепко притворил, – шутливо ответил Санька.

Слезши с печи, Василий Ефимович полез в верхнюю, он выпив две чашки чая, улез снова в исподнюю и сел ужинать. А семья в верхней, рассевшись за большим столом чаёвничала.

– Вы скорее рассусоливайте! – стоя на лестнице и высунувшись наполовину из исподней в верхнюю, упрекающее, и сухо, проворчал он на семью:

– Время-то уж много, керосин зря не жгите! Завтра рано всех разбужу к заутрене! – пообмякнув, добавил он.

Сидевшая за столом семья в тяжёлом безмолвии, громко с прихлёбом пили чай, а это особенно злило отца. Почувствовав недоброжелательное расположение духа отца, все разом, но нехотя, стали расходиться по своим местам на ночной покой.

Бабушка Евлинья, кряхтя и кашляя, полезла на печь, ребятишки постлали себе соломенный войлок на полу. Вскоре в избе Савельевых погас свет, все погрузились в сон. В селе, в домах, в окнах не было уже света ни искорки – все спали.

На белой, величественной, сторожившей село, колокольне пробили десять. В избе раздавался Василия Ефимовича дребежащий храп. Словно он тупой пилой пилил сухую бересту, а на улице, за окном по-звериному злился ветер о стекло, надоедливо царапали голые кусты бузины и громко стучали крупные дождевые капли. Порывистый ветер, буйно налетал на крепкий дом Савельевых, дребезжа стёклами окон, просился в избу.