История сионизма

Вскоре после Билтмора Бен-Гурион заметил в одной из своих речей в Иерусалиме, что если до недавних пор американское сионистское движение было сосредоточено на обеспечении финансовой поддержки Израиля, то за годы войны ситуация радикально изменилась. Обзор сионистской политики военного периода был бы крайне неполон, если бы мы ограничились только Лондоном и Иерусалимом, ибо с уничтожением еврейских общин в Европе американский сионизм превратился в важнейший фактор мирового сионистского движения. С ростом влияния США на международные дела Вашингтон превратился в главный центр мировой политики, а следовательно — и политики еврейской.

Как мы помним, американский сионизм пережил суровый кризис в конце 1920-х гг., и только с 1932 г. положение вновь стало улучшаться. Численность Американской сионистской организации возросла за период с 1932 по 1939 г. от 8400 до 43 000 членов. К концу войны она превысила отметку в 200 000 человек. Объемы финансовых средств, направлявшихся из Америки в Палестину «Объединенным еврейским призывом», возросли примерно в семь раз за период 1932–1939 гг.[810]. Доходы «Объединенного еврейского призыва» увеличились от 3,5 миллионов долларов в 1940 г. до 50 миллионов долларов в 1947 г. Критики сионизма всегда приписывали американским сионистам владение неограниченными финансовыми ресурсами, ссылаясь при этом на связи их с Уолл-стрит. Но если бы это было правдой, то сионисты гораздо быстрее и легче добились бы своих целей. В действительности же мультимиллионеры даже слышать не желали о Палестине. Общественное мнение также было не на стороне сионистов. В 1935 г. Американская сионистская организация попыталась провести национальную «перекличку» для сбора подписей и символических взносов размером в один доллар среди 250 000 зарегистрированных сторонников сионизма, но результаты этой акции оказались удручающими: на призыв откликнулось меньше 10 % от этого числа — всего около 20 000 человек.

Настоящий подъем американского сионизма начался лишь после 1936 г., когда к Палестине начали проявлять интерес крупные еврейские организации — например, «Бней Брит» — и некоторые ведущие реформистские синагоги. Массовое обращение симпатий в сторону сионизма было результатом нацистских преследований евреев в Германии. События в Европе после начала войны и нежелание США предоставлять убежище еврейским иммигрантам ускорили этот процесс. Общественное сочувствие к сионизму и Палестине росло даже быстрее и масштабнее, чем это отразилось в увеличении членства Американской сионистской организации. Американские евреи в массовом порядке превращались в поклонников сионизма, несмотря на то, что в прошлом большинство из них были настроены к сионистским идеям равнодушно, а порой даже враждебно.

В первые годы войны эти возросшие симпатии еще не превратились в реальную политическую силу. Элияху Голомб, руководитель «Хаганы», писал Бен-Гуриону:

«То, что я наблюдал в еврейских и сионистских кругах в Америке, представляет собой довольно мрачную картину… Американские евреи могут представлять действительную силу, которая проводила бы политические акции и оказывала реальную помощь нашему делу. Однако на данный момент такой силы не существует. Это — лишь потенциальная сила»[811].

В период Женевского конгресса, незадолго до начала войны, в США был создан чрезвычайный комитет сионистов для борьбы с «Белой книгой»; сопредседателями его стали раввины Стивен Уайз и Абба Гиллель Сильвер. Однако за первые полтора года своего существования этот комитет не добился никаких практических успехов. Фактически до конца 1940 г. у него даже не было ни секретаря, работающего полный день, ни офиса в Нью-Йорке[812]. Обстоятельства не благоприятствовали нормальной работе: США еще не вступили в войну, а в обществе усиливались изоляционистские тенденции. Соединенные Штаты были, как заметил Вейцман, посетивший Америку в 1940 г., «свирепо нейтральными» и изо всех сил старались жить так, будто ничего особенного вокруг не происходит. Всякое упоминание о еврейской трагедии воспринималось как пропаганда войны: «Это был сущий кошмар — тем более ужасный, что приходилось молчать; говорить о таких вещах [об опасности, в которой находились европейские евреи] на публике означало «вести пропаганду»[813].