История сироты

По мере того, как небо темнеет и приближается начало выступления, болтовня на заднем дворе затихает и все становятся собранными, практически мрачными. Акробаты докуривают последнюю сигарету. Они выглядят потрясающе в своих расшитых блестками костюмах и головных уборах. Глядя на их безупречный макияж и уложенные волосы, никогда не догадаешься, в каких условиях мы одевались. Астрид уходит в дальний угол, она погружена в свои мысли. Учитывая ее серьезное выражение лица, я не решаюсь потревожить ее. Конечно, у меня самой нет никакого ритуала. Я стою с краю, пытаясь сделать вид, как будто я занималась этим всю жизнь.

Астрид подманивает меня рукой.

– Не стой просто так, мышцы застудишь, – предостерегает она. – Делай растяжку.

Она нагибается, показывая мне, чтобы я положила ногу на ее плечо, мы делали это упражнение много раз на зимовке. Она медленно выпрямляется, поднимая мою ногу, и я пытаюсь не сжимать зубы, а дышать и расслабляться, привыкая к знакомой уже тупой боли, которая охватывает заднюю поверхность бедра.

– Хочешь, я тоже помогу тебе потянуться? – спрашиваю я, когда она заканчивает со второй моей ногой. Она качает головой. Я слежу за направлением ее взгляда – она смотрит через всю площадку на Петра, который репетирует, отдельно ото всех. Он переоделся в мешковатый пиджак и штаны, и его лицо, побритое всего несколько минут назад, теперь под белой маской грима.

– Астрид… – начинаю я.

Она вдруг оборачивается на меня, будто забыла о моем существовании.

– Что такое? – неуверенно произношу я. Думаю, не рассказать ли ей о споре между Петром и герром Нойхоффом, который я услышала в поезде, или о том, что видела Петра рядом с пивной. Но я не хочу, чтобы она волновалась об этом непосредственно перед выходом.

– Ты нервничаешь, – говорит она спокойно.

– Да, – признаюсь я. – А ты не нервничала перед первым выступлением?

Она смеется.

– Я была такой маленькой, что теперь и не помню. Но нервничать – это нормально. Даже хорошо. Адреналин не даст тебе расслабиться, убережет от ошибок. – «Или же заставит мои руки дрожать так сильно, что я не смогу держаться за перекладину», – думаю я.

Внутри шатра приглушают свет, и все пространство становится темным. Затем включается прожектор, выделяя на полу в самом центре золотой круг. Оркестр берет торжественный аккорд. Появляется герр Нойхофф, в бабочке и цилиндре он выглядит величественно.

– Мадам и месье… – глубоким голосом произносит он в громкоговоритель.

Начинает играть полька «Гром и молния», и на арене появляются лошади в плюмаже. Их наездники – среди них женщины с наиболее изысканными нарядами – едут без седла, но почти не сидят на лошади, то и дело меняя положение ног. Один из наездников встает, удерживаясь на спине лошади, прыгает назад из положения стоя, приземляясь прямо на следующую лошадь. Я уже видела репетицию этого номера, но ахаю от восхищения вместе со зрителями.

Цирковая программа, как объяснила однажды Астрид, очень хорошо продумана – быстрый номер, потом медленный, потом снова быстрый. Львы и другие опасные животные перемежаются с пантомимами.

– После серьезного номера нужно что-то положительное, светлое, – говорила она. – Это как менять тарелки после каждого блюда.

Но также это и вопрос удобства: на то, чтобы выпустить зверей из клеток и поместить их обратно, нужно время, поэтому эти номера часто ставятся близко к антракту.

Осматривая зал, я понимаю, что пространство шатра тоже хорошо продумано. Скамейки расположены под сильным углом, чтобы глаза зрителей устремлялись вниз. Расположение сидений по кругу позволяет зрителям видеть друг друга и подхватывать чужую реакцию, этот замкнутый круг – как электрическая цепь, которая замыкается в шатре. Публика замерла, завороженная переплетением цвета, света, музыки и искусства. Их глаза следят за полетом мячиков жонглера, они довольно охают, когда один из дрессировщиков, пританцовывая, выводит на арену льва. Астрид права: даже в самый разгар войны люди продолжают жить – они покупают продукты, ухаживают за своим домом – почему бы им не смеяться в цирке, как они смеялись в мирное время?

Далее идет номер с хождением по канату. Девушка по имени Йета стоит на платформе наверху и держит в руках длинный шест для поддержания баланса. Этот номер пугает меня даже больше, чем трапеция, и я уже много раз благодарила Бога за то, что герр Нойхофф не выбрал меня на этот номер. Оркестр замедляется, переходит на адажио[24], замирает в паузе для большего драматического эффекта. Затем Йета встает на канат, гремит музыка, и всех в шатре пробивает холодный пот.

Нога Йеты соскальзывает, она пытается вернуть баланс. Почему сейчас? Ведь она тренировалась и выступала с этим номером уже десятки раз? Ей почти удается выпрямиться, затем она снова шатается, на этот раз слишком сильно, ей не удержаться. Под общий вздох она летит вниз, крича и дергая руками и ногами, как будто плывет по воде.

– Нет! – кричу я. Глядя на ее падение, я прокручиваю в голове тот день, когда Астрид столкнула меня.