История Сицилии

Для Фердинанда и Марии-Каролины, для Гамильтонов и для Нельсона жизнь во многом стала напоминать прежнюю, за исключением того, что не имелось сколько-нибудь убедительных причин оставаться в Палермо. Королева тосковала по Неаполю; король, с другой стороны, настолько накрутил сам себя, что нелюбовь к городу переросла у него в отвращение. Никогда, заявил он, никогда по доброй воле он не вернется туда. Пожалуй, именно это, а не все прочее, привело к заметному охлаждению прежде по-настоящему сердечных отношений между Фердинандом и Марией-Каролиной. Вдобавок король внезапно сделался почти патологически скаредным, выделял семье жалкие крохи на жизнь и крайне неохотно платил своим слугам. Правда, у его жены имелось тайное оружие. Она знала, что ее муж неравнодушен к женским рукам, особенно если те затянуты в белые перчатки до плеч. Граф Роже де Дамас, французский эмигрант и придворный неаполитанского двора, писал:

Его дух воспаряет, когда он видит перчатку, облегающую изящной формы ручку. Это одержимость, которой он страдал всегда и которая действовала безотказно. Сколь многие важнейшие дела удавалось решать на моих глазах, стоило королеве натянуть перчатки на свои прекрасные руки при обсуждении вопросов, ее беспокоивших! Король сразу это замечал, улыбался – и выполнял ее пожелание.

Притом сама королева ощущала себя глубоко несчастной и проводила дни за составлением бесконечных писем, исполненных жалости к себе и адресованных всем, кого она могла вспомнить.

Именно тогда Фердинанд совершил поступок, ставший его величайшим даром Сицилии. В 1802 году, всего через четыре года после того, как Эдуард Дженнер опубликовал свои заметки о вакцинации, король пригласил английского врача приехать на остров и продемонстрировать свое открытие. Выступление Дженнера было столь убедительным, что Фердинанд велел открыть медицинские центры в каждом городе и объявил вакцинацию обязательной. Себе он тоже сделал прививку – и в соборе Палермо пропели «Te Deum», когда король поправился.

Со стороны придворная жизнь казалась блестящей, как обычно, с балами, концертами и зваными ужинами, за которыми почти всегда следовала игра в карты. Ставки были высоки, Эмма Гамильтон отличалась азартом и безрассудством, а Нельсон неизменно ее сопровождал, хотя зачастую просто дремал в кресле. Наблюдателей шокировала эта публичная связь; одна очевидица, леди Элгин, высказалась в том духе, что, по ее мнению, всему menage a trois[132] пора вернуться домой. «Поистине унизительно, – писала она, – видеть лорда Нельсона, который выглядит так, будто вот-вот скончается, но все равно следует за нею, словно у него нет иных забот». Муж леди Элгин добавлял, что Нельсон кажется «ветхим старцем, лишился верхних зубов, плохо видит одним глазом[133] и носит повязку на лице».

Гамильтоны, которые из политических соображений поддерживали идею о возвращении двора в Неаполь, на самом деле были совершенно довольны своим текущим положением. Сэр Уильям, аккредитованный лично при Фердинанде, был вынужден оставаться рядом с королем, да и Неаполь наверняка изводил его горькими воспоминаниями об утрате бесценной коллекции древностей. Гораздо печальнее была судьба Нельсона. Ему пришлось оставаться на берегу, в Палермо, до июня 1800 года, целых десять месяцев, и увлечение Эммой Гамильтон не только сказалось на его репутации, но и, похоже, обернулось угрызениями совести и повлияло на чувство долга. Первую половину этого срока он исполнял обязанности главнокомандующего в Средиземноморье, однако переложил практически всю работу на плечи подчиненных. Он не перехватил Наполеона Бонапарта, когда тот возвращался из Египта; а ведь поступи он иначе и добейся успеха, история человечества могла пойти бы по иному пути. Соратники беспокоились за него все сильнее, тревожные сообщения достигли Лондона, адмиралтейство начало терять терпение, и Первый лорд, лорд Спенсер, чуть не освободил Нельсона от командования. В январе 1800 года командир Нельсона лорд Кит вернулся в строй и приказал адмиралу присоединиться к нему для проверки блокады Мальты; едва проверка завершилась, Нельсон поспешил в Палермо, где Эмма, уже не в состоянии скрыть свою беременность, публично встретила его с распростертыми объятиями.