История со счастливым концом

— Вот смотрите, — вдруг заговорил Эрки. — Когда те самолеты врезались в небоскребы, я как раз был здорово простужен и лежал с высокой температурой. Со скуки включил телевизор на финнов, а там показывали небоскреб, охваченный дымом. Я сразу сообразил, что это Нью-Йорк. Долго показывали общий план горящего здания без каких-либо комментариев. Я подумал, какого черта, решил, что это какой-то черный юмор или дурацкий фильм. Тут второй самолет врезался. Я вдруг понял, что это все правда и происходит именно сейчас… Не умею описать свои чувства… Вроде как что-то хотело вырваться, высвободиться из меня — и я не мог этому препятствовать… Накинул халат и вышел на лестницу. Мне надо было поговорить с кем-нибудь. С верхнего этажа спускался русский старик. Попытался как-то изъясниться с ним на ломаном языке. Но он лишь ответил: вот и правильно, так им и надо… Только тогда я вспомнил об изобретении телефона. Вернулся в комнату и позвонил другу…

Моника посмотрела на своего жениха с укором.

— Послушай, хватит уже, у нас только что дядя умер, — тихо произнесла она.

Все члены семьи с серьезными лицами изучали свои тарелки. В фужерах пузырилось шампанское.

Мерле задернула занавески, но от окна не отошла, наблюдая за чем-то на улице.

ЖИЗНЬ, КАК МАТЕРИАЛ ДЛЯ ОДНОГО ДОВОЛЬНО ГРУСТНОГО РОМАНА

Это лето и самое начало осени промелькнули так быстро, что в один прекрасный день я спросил себя: и что это было?.. Ладно, что было, то было, во всяком случае теперь солнце светило уже не по-летнему. Впереди, вплоть до Рождества, ждало неумолимое сокращение светового дня. В избытке меланхолии, апатия и неизменная усталость под занавес — если взглянуть на жизнь глазами пессимиста.

Последние пару десятков лет я стараюсь разгрузить лето. Почти на три месяца отказываюсь от работы, чтобы потом на вопрос, как это я умудряюсь столько вкалывать, отвечать любопытствующему, что отдыхать летом следует глубинно, в полном смысле этого слова. По-моему, лето для северянина и есть единственная цель и смысл жизни, и грешно тратить его на работу или дать пойти насмарку.

В этом году все с самого начала пошло вкривь и вкось. Весна долгое время топталась на месте, мороз не отступал, и я решил, что такую ужасную весну лучше использовать для написания картин, а начать отдыхать только с приходом вожделенного тепла. Я планировал в конце года сделать в галерее «Хаус» выставку малоформатных пейзажей, а в следующем году должна состояться приуроченная к моему юбилею большая экспозиция в залах Дома художника. Как это свойственно трудоголикам, хотелось и мне щегольнуть солидным количеством проделанной работы и увидеть, как люди, ахая, всплескивают руками: и все это за один лишь год! Ох, уж это тщеславие.

После Иванова дня, когда резко наладилась погода, к нам в гости прибыла внучка. Удивительно — шестилетняя девчушка села на самолет в Торонто, сделала в Хельсинки пересадку и — хоп! — оказалась в Таллинне. В аэропорту в какой-то накладной я расписался в получении ребенка, и отныне все дни целиком заполнились развлечением и всяческим увеселением маленькой гостьи. Когда минули десять дней такого ребячества, я вдруг решил, что теперь уж точно должен без промедления, отставив все постороннее, браться за работу, иначе уложиться в сроки будет весьма затруднительно.

Но — если по-честному — это был всего лишь подходящий предлог, чтобы взвалить непривычные трудности воспитания внучки на плечи жены.

Когда в последние августовские дни детка улетела, я понял, что ни о каком отдыхе уже нет и речи. На этот год, помимо выставок, у меня в планах был еще сборник новелл — хотелось презентацией книги церемонно отметить мою мартовскую круглую дату рождения, а это означало, что за четыре месяца нужно к уже написанным добавить изрядную порцию новелл и подготовить рукопись к печати.

С годами я выработал систему — или точнее будет сказать, что годы выработали эту систему? — по которой естественное освещение весной и осенью отдается живописи, а темное время года — литературе. На этот раз оба моих ремесла как рычащие собаки вместе вцепились зубами в полы, и в итоге я вставал каждое утро около шести, чтобы сесть за компьютер и сочинить новую историю, а примерно часов в одиннадцать перемещался в ателье, где и писал до пяти-шести вечера. Точно как когда-то в молодости.

— Послушай, а жить ты когда собираешься? — спросила меня жена.

— Творчество и есть моя жизнь, — высокопарно ответил я.

Вот такая история.