История советской литературы. Воспоминания современника

— Вообще-то я тоже не очень верил, — подхватил Толстой. — Но вот послушайте, что произошло со мною в Париже в начале двадцать третьего года. Пристала цыганка: давай погадаю. Не знаю почему, но в конце концов я согласился.

Она взяла мою белую руку, заголила юбку и положила мою руку на грязную свою ляжку. Долго разглядывала ладонь и сказала:

«Ждет тебя, господин хороший, дальняя дорогам к родным местам. И будешь ты первым в своем деле. Так вот я хочу спросить вас, Леонид, откуда могла знать цыганка о постановлении ЦК ВКП/б 1932 года „О перестройке литературно-художественных организаций“?!

42

Вроде бы пришла перестройка, эпоха гласности, но Василий Петрович Росляков уже тогда внутренне осознавал, куда нас может завести эта самая свобода, время распахнутых дверей и открытых границ.

Он как-то пригласил меня к себе…

— Хочу почитать тебе экзерсис. Что-то выстроилось. Думаю назвать «Реванш».

Вообще мне по душе были его критические эссе и публицистические заметки. Не оставила равнодушным и мысль, изложенная им в «Реванше».

«Вот и обрисовалась мало-помалу картина нашего сегодняшнего дня, — читал Василий Петрович. — Что в нем главное? Радость раскрепощения мысли, торжество гласности и правды. Правда всегда значилась на знаменах русской литературы. Потом потихонечку она стала выцветать, а сегодня снова с прежней силой засияла на этих знаменах. Но в этом общем празднике свободы мысли и слова что-то такое улавливается постороннее, хотя, может бытъ, и неизбежное в таком стремительном обновлении. Что именно? Какой такой посторонний оттенок?

Когда-то на экзаменах по вождению автомобиля мне достался вопрос: как своевременно определить утечку тормозной жидкости? До сих пор помню вычитанное в «Правилах», потому что оно показалось как бы не совсем грамотным: «на запах и запыление». И вот, пытаясь разобраться, найти слово, которое бы выразило мое ощущение чего-то постороннего в нашем празднике, я то и дело неизвестно почему возвращаюсь к незабытому до сих пор определению утечки тормозной жидкости. И, пробуя трудноуловимый оттенок на запах и на запыление, я невольно натыкаюсь на слово «реванш».

Нет ли, думаю, в нынешней картине литературной жизни этой посторонней примеси реванша, в самом широком значении этого слова.

Но еще больше мне были интересны его устные «сцены», в которых он воспроизводил в лицах своих товарищей и друзей по литературе. И на сей раз я услышал историю о том, как они с Юрием Павловичем Казаковым решили в рождественскую ночь пройтись по знакомым адресам в Переделкино Христа славить.

Первым Росляков предложил навестить Павла Филипповича Нилина.

— Ты ведь знаешь Нилина? — спросил он Казакова.

— Да нет… Не знаю, — ответил тот.

— Как же… известный мэтр, учитель. Его повести «Испытательный срок» и «Жестокость» — вообще классика.

— Все равно не знаю… Но если ты хочешь, то давай пойдем к Нилину, — согласился Казаков.

И вот они у входной двери на дачу Нилиных.

Постучались.

Послышалось шарканье ног, щелкнула задвижка, и в дверях появился Павел Филиппович в исподнем.

— Ох, ребятки… Я ваще и не ждал… Мы уже ваще легли… Извините за вид, Василий Петрович, Юрий Павлович, могли бы и предупредить ваще!..

После короткого замешательства Росляков и Казаков оказались в доме. Росляков запел: «Рождество Твое, Христе…»

Павел Филиппович прислонился, пригорюнившись, к косяку двери, Юрий Павлович прослезился.

Когда Василий Петрович закончил песнопение и поздравил хозяина с праздником Рождества Христова, тот расчувствованно сказал:

— Я и не думал ваще, что вы так можете, Василий Петрович. Если бы знал… Была бы бутылка, я бы вас угостил. Но ничего нет… Правда, ваще Матильда щи сварила. Хотите, я вас холодными щами угощу?

Я тут молчавший Казаков обратился к Рослякову:

— Вася, к кому ты меня привел? Это же извозчик, а не писатель. Пойдем, я тебя отведу к настоящему писателю…

Они покинули дачу Нилина и отправились по притихшему ночному Переделкину маршрутом, который прокладывал Казаков.

Возле одной из калиток остановились.

Юрий Павлович дал знать о том, что к хозяевам пришли. Калитка отворилась, и они подошли к дому, где на пороге их встретил хозяин.

— Здравствуйте, Валентин Петрович! — поприветствовал Катаева Юрий Павлович.

— А, Юрочка! Заходите, заходите. Очень рад, что и вы и Василий Петрович навестили меня в рождественскую ночь. Вот тут тапочки возьмите. И проходите в столовую. А я вам организую угощение. Вот уж, право, не ожидал…

Валентин Петрович прошел в столовую, скрипнула дверца серванта, зазвенел хрусталь.

Казаков повернулся к Рослякову:

— Вот это писатель! А то Нилин, Нилин! Давай побыстрее, что-то я замерз.

Сели за стол.

Катаев все еще доставал из серванта свои винные запасы, хотя на столе были уже разные коньяки, джины; портвейны, настойки, водки.

— Валентин Петрович, не забудь подать фужеры, — оказал Казаков. И когда хозяин подал фужеры, Юрии Павлович предложил:

— Давай, Вася, вот этого попробуем!

— Ну что ты, неудобно без хозяина-то.

— Давай. А он присоединится.

Выпили.

Казаков взял другую бутылку:

— Теперь давай этого нектара попробуем. Ну, будь здоров!