История свободы. Россия

Говорят, что молодых писателей, художников, критиков, которые выказали талант и независимость, просто вымели в 1937–1938 («как метлой», сказал мне один молодой россиянин на железнодорожной станции, где мы почувствовали, что за нами не следят). Тем не менее, некоторое количество таких людей можно найти в университетах, среди переводчиков или балетных либреттистов (на которых здесь большой спрос), но трудно установить, достаточно ли их, чтобы продолжать активную интеллектуальную жизнь, которой, скажем, Троцкий и Луначарский придавали такое значение и о которой их наследники так мало заботятся. В откровенных разговорах старшие интеллектуалы не обинуясь говорят о той атмосфере, в которой они живут; большинство из них до сих пор принадлежит к тем, кого называют «пугаными», то есть – к тем, кто еще не пришел в себя после великих чисток; но некоторые выказывают признаки того, что снова выйдут на поверхность. По их словам, официальный контроль, пусть не настолько свирепый в подавлении ересей, как раньше, все же абсолютен во всех областях жизни и искусства, а осторожность трусливых и, как правило, невежественных бюрократов, надзирающих за искусством и литературой, так непомерна, что вся талантливая и оригинально мыслящая молодежь стремится уйти в другие области – в естественные науки или технологические дисциплины, – где больше поощряют прогресс и меньше боятся необычного. Что до других искусств, о русской живописи – или в ее защиту – всегда можно было сказать немного. То, что выставляется сейчас, кажется мне ниже уровня худших образцов русского импрессионизма или реализма XIX века, который хотя бы умел довольно достоверно иллюстрировать социальные и политические конфликты и основные идеи своего времени. Что касается модернизма, который продолжал существовать и процветал в раннесоветский период, о нем, насколько я могу судить, не говорят даже шепотом.

Приблизительно такое же положение дел и в музыке. С Прокофьевым и Шостаковичем все довольно сложно (политическое давление на Шостаковича едва ли улучшило его стиль, но тут можно и поспорить, да и вообще он еще молод). Композиторы либо представляют скучную репродукцию традиционных «Слав» или чайковско-рахманиновских образцов, ныне очень износившихся (как в случае бесконечно плодовитого Мясковского и академика Глиэра), либо посвящают себя бодрым, легким, порою мастерски сделанным, а временами даже блестящим обработкам народных песен республик СССР, следуя простейшему среди возможных направлений – возможно, ориентируясь на исполнение оркестром народных инструментов. Даже такие умеренно компетентные композиторы, как Шебалин и Кабалевский, приняли эту линию наименьшего сопротивления и вместе со своими подражателями неутомимо поставляют монотонную и рутинную музыки.

Архитекторы, в свою очередь, либо великолепно реставрируют старые дома, иногда пополняя их вполне профессиональной стилизацией, либо возводят огромные, темные, унылые здания, отвратительные даже по худшим западным стандартам. Один кинематограф проявляет признаки жизни, хотя золотой век советского фильма, когда он был действительно революционным в своем вдохновенном и смелом новаторстве, за некоторым исключением (например, Эйзенштейн и его ученики еще работают), кажется, уступил место чему-то примитивному и банальному.

В целом, у интеллектуалов еще слишком свежи воспоминания о временах чисток, за которыми последовали слухи о войне, а за ними война, голод и разруха; и хотя они и сетуют порой на однообразие и монотонность жизни, люди, прошедшие через нравственные и физические страдания, невыносимые даже по российским меркам, едва ли станут приветствовать возникновение новой «революционной ситуации», как бы она ни стимулировала искусство. Поэтому большинство интеллектуалов спокойно и несколько пораженчески принимает то, что есть. Даже в самых бунтарских и индивидуалистичных из них осталось мало боевого духа; советская реальность слишком мучительна, политические обязательства слишком подавляют, моральные вопросы слишком неопределенны, а материальные и моральные компенсации за конформизм слишком привлекательны.