История свободы. Россия

В более широких слоях трудно найти кого-нибудь, кто бы искренне доверял информации, исходящей от советского радио и газет, а иногда – и от зарубежных. Считая, что все это в основном пропаганда, в одном случае советская, в другом – антисоветская, и потому ею можно одинаково пренебречь, они направляют свои мысли в другие сферы, где дозволены более свободные дискуссии, – в споры о личной жизни, пьесах, романах, фильмах, вкусах, амбициях и так далее. Здесь их суждения свежи, забавны и интересны. Они не страдают сколько-нибудь заметной ксенофобией. Что бы им ни талдычили власти, в них нет ненависти к иностранцам, даже к немцам, к которым у них была, как я помню, сильная неприязнь в 1945–1946 годах; даже к американцам, хотя они и боятся, что из-за правительственных ссор те могут начать против них войну. Впрочем, это представляется им скорее стихийным бедствием, вроде землетрясения, чем поводом винить дипломатов. Те, кто задает вопросы о текущей политике, обычно проявляют не тенденциозность, а любопытство смышленых детей. Таксист, который спрашивал своего пассажира, правда ли, что в Англии два миллиона безработных, узнав, что это не так, философски заметил: «Значит, и тут наврали». Сказал он это без всякого возмущения, даже без иронии, констатируя очевидный факт. Видимо, он хотел сказать: «Дело правительства – распространять всякое вранье (как делает министерство пропаганды в военное время), но умные люди не обязаны в это верить». Заблуждений и иллюзий относительно внешнего мира в больших советских городах не так много, как иногда представляют на Западе, – информация здесь скудная, но нелепым выдумкам верят редко. Мне кажется, что если в результате какого-нибудь поворота судьбы или истории Россия освободится от коммунистического контроля, ее людям понадобится не переобучение, – они не впитали в себя распространяемую доктрину, – а просто нормальное обучение. В этом отношении они скорее напоминают обманутых фашизмом итальянцев, чем искренне проникшихся нацизмом немцев.

Действительно, относительное отсутствие того, что можно было бы назвать мистическим коммунизмом, – самое поразительное в так называемой советской интеллигенции. Без сомнения, много убежденных марксистов в Польше, Югославии, где угодно, но я не верю, что их много в Советском Союзе, где марксизм стал формой принятого, неоcпоримого, бесконечно наскучившего официального краснобайства. Симптоматично, что те писатели и интеллектуалы, которые выразили свой протест на последних заседаниях Союза писателей, добиваются свободы не столько для того, чтобы нападать на господствующую ортодоксию или обсуждать идеологические проблемы, сколько для того, чтобы просто описывать жизнь так, как они ее видят, не обращаясь постоянно к идеологии. У романистов вызывают скуку или даже отвращение застывшие, идеализированные фигуры советских героев и крепостных; им бы очень хотелось писать с большим – пусть все еще наивным – реализмом, большим разнообразием и психологической свободой. Они ностальгически вспоминают золотое время – ленинские 20-е, – но привлекают их не страсти политического мятежа. Писатели, или, во всяком случае, некоторые из них, осуждают бюрократию, лицемерие, ложь, притеснения, торжество зла над добром с точки зрения тех моральных принципов, которым внешне остается верен даже режим. Такие чувства, общие для всего человечества, нельзя счесть крамольными или открыто антимарксистскими. Именно в этой форме, кажется, провозгласили или осудили венгерское восстание. В ней написан и обсуждается глубоко всех взволновавший роман Дудинцева «Не хлебом единым»[402], почти ничего не стоящий как литература, но очень важный как социальный симптом.

Подчиненное население по большей части – не правоверные коммунисты, не бессильные еретики. Многие – вероятно, большинство – недовольны; а недовольные в тоталитарных государствах – ipso facto[403] ниспровергатели. Но в настоящее время они принимают или, во всяком случае, пассивно терпят свое правительство и думают о других вещах. Они гордятся российской экономикой и военными достижениями. Они привлекают как воспитанные в строгости, умеренно романтичные, одаренные богатым воображением, немного ребячливые, глубоко аполитичные, простые, нормальные люди, оказавшиеся членами жестко организованной корпорации, которая тем не менее их защищает.