История сыска в России. Книга 2

О том, что полученные Аграновым показания от Дрейцера и Пикеля являлись ложными и вынужденными, свидетельствуют высказывания по этому поводу самого Агранова и заместителя начальника управления НКВД по Московской области А. П. Радзивиловского. В заявлении на имя Ежова от 20 декабря 1936 года Радзивиловский сообщал, что троцкист Дрейцер доставлен в Москву для допросов в мае 1936 года, а зиновьевец Пикель был арестован несколько позже.

Здесь же Раздивиловский пишет: “Исключительно тяжелая работа в течение трех недель над Дрейцером и Пикелем привела к тому, что они начали давать показания”.

Когда же показания Дрейцера и Пикеля были доложены Ягоде, то он, — как сообщал уже в 1937 году Агранов, на показаниях о существовании московского троцкистско-зиновьевского центра написал “неверно”, а на показаниях о том, что якобы Дрейцер получил от Троцкого директиву об убийстве руководителей ВКП(б) и правительства, он написал “неправда” или просто “ложь”. Об этом же говорил Ежов на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году, заявив, что показания Дрейцера, Фрица-Давида, Лурье и всех других Ягода считал чепухой и на протоколах допросов писал: “чепуха”, “ерунда” “не может быть”.

Несмотря на очевидную несостоятельность полученных от Е. А. Дрейцера и Р. В. Пикеля показаний, они были положены в основу создания дела по объединенному центру, и, как заявил Агранов, “это дало возможность, включив в следствие ряд новых работников, поставить дело на новые рельсы”.

СОВЕТСКОМУ СЛЕДСТВИЮ ЛАЙКОВЫЕ ПЕРЧАТКИ ПРОТИВОПОКАЗАНЫ

Вскоре после этого следствие добилось необходимых признательных показаний от всех обвиняемых.

Об изложенных выше обстоятельствах возникновения дела об объединенном троцкистско-зиновьевском центре свидетельствует также выступление Ежова на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году (цитируется по исправленной стенограмме):

Ежов: “Когда только началось следствие по этому делу…”

Сталин: “По какому делу?”

Ежов: “По делу раскрытия троцкистско-зиновьевского объединенного центра, оно началось с конца декабря 1935 года (первая записка была в 1935 году). В 1936 году оно начало понемножку разворачиваться, затем первые материалы поступили в Центральный Комитет, и, собственно говоря, цель-то поступления этих материалов в Центральный Комитет, как теперь раскрывается, была, поскольку напали на след эмиссара Троцкого, а затем обнаружили центр в лице Шемелева, Эстермана и других, — цель была вообще свернуть это дело.

Тов. Сталин правильно тогда учуял в этом деле что-то неладное и дал указание продолжать его, и, в частности, для контроля следствия назначили от Центрального Комитета меня.

Я имел возможность наблюдать все проведение следствия и должен сказать, что Молчанов все время старался свернуть это дело: Шемелева и Ольберга старался представить как эмиссаров-одиночек, провести процесс или суд и на этом кончить, и только.

Совершенно недопустимо было то, что все показания, которые давались по Московской области Дрейцером, Пикелем, Эстерманом, т. е. главными закоперщиками, эти показания совершенно игнорировались, разговорчики были такие: какой Дрейцер, какая связь с Троцким, какая связь с Седовым, с Берлином, что за чепуха, ерунда и т. д.

Словом, в этом духе были разговоры, и никто не хотел ни Дрейцера, ни Эстермана, ни Пикеля связывать со всем этим делом. Такие настроения были”.

Выступая на упоминавшемся совещании актива ГУГБ НКВД, Ежов указывал, что аресты этих лиц производились при отсутствии материалов об их преступной деятельности и что “следствие вынуждено ограничиваться тем, что оно нажимает на арестованного и из него выжимает”. И, как он выражался, арестованных “брали на раскол”.

Установлено, что следователи НКВД в целях получения признаний в проведении преступной деятельности применяли к арестованным незаконные меры воздействия. Из многочисленных заявлений арестованных, написанных ими во время ведения следствия, видно, какие методы применяли следователи на допросах и какими путями добивались ложных показаний. Так, Ольберг после первых двух допросов 27 января 1936 года написал следователю заявление следующего содержания:

“После Вашего последнего допроса 21.1. меня охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти. Сегодня я уже несколько спокойнее. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, лишь бы положить конец мукам. Но я явно не в силах возвести на самого себя поклеп и сказать заведомую ложь, т. е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т. д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь — в тюрьме уже я понял, что это было сумасшествие, преступление. Горько раскаиваюсь в нем. Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата. Теперь я понял, до чего неправилен был мой шаг, т. е. приезд в СССР по неверным данным и сокрытие моего троцкистского прошлого”.

На следующий день Ольберг обратился с новым заявлением, в котором говорилось: