История татар Пензенского края. Том 2

– Помню, как одного дезертира по имени Хасян везли на телеге по деревне, застреленного солдатами прямо в нашем лесу. Окровавленного, в разорванной рубахе и босоногого, его положили поверх соломы и волокли по всему селу – так как выставляют на всеобщее обозрение затравленного собаками волка. Эта страшная картина до сих пор стоит перед моими глазами – видимо, в детской памяти это впечатление оставило глубокий отпечаток.

Здесь наша собеседница Фатыма-апа умолкает, будто пытается что-то еще вспомнить. Или наоборот, – забыть эти печальные эпизоды.

– А Керженовым пришло четыре письма с черной печатью-тамгой: три сына и зять погибли, и Алмакаевым тоже не одна, а несколько – продолжает свой рассказ Фатыма-апа.

Мы сидим с ней на кухне и пьем чай. В доме не по-городскому тихо. Сериал, страстными поклонницами которого являются Фатыма-апа и все ее сверстницы (им всем за семьдесят перевалило) уже закончился, растрогав зрителей до слез, как обычно. Хотя жизнь людей этого поколения куда ярче и зримей, чем эти фальшивые страдания героинь мыльных опер.

– Дело не во мне или в моих родственниках и односельчанах. Война для всех была горем – от мала до велика. О том, что довелось пережить в эти годы, вам расскажет любая старая женщина моих лет. Поэтому не пишите только про мою судьбу – она та же, что и у других женщин военной поры. Подобное случалось в каждом селе, даже в самом маленьком.

Как с ней не согласиться – впрямь вместе с мечтами, надеждами и радостями юного возраста в их жизнь грубо и жестоко вторглась война. Вот и выросло поколение девочек, которые так и не успели понянчить тряпичных «лялек»; и пацанов, так и не поигравших в оловянных солдатиков. Потому что их отцы, вчерашние механизаторы, агрономы, учителя и строители в одночасье стали солдатами – из плоти и крови, которую они проливали на полях сражений с грозным врагом.

– Мне было девять или десять лет, – вспоминает апа, – когда старшие брали меня на работу в Суходол. Жителей села, в основном женщин и детей, тогда «кормили камни». В Суходоле, в двух часах ходьбы от деревни была каменоломня. Норма выработки составляла 2 кубометра в сутки. За куб платили немалые по тем временам деньги – 15 рублей. А камень отправляли в Пензу, для строек. До сих пор многие дома областного центра стоят на фундаменте из валунов, которые добывали мы.

– А хватало вам этих денег?

– Работа, что и говорить, была не женская. Но заработок, худо-бедно, позволял кормить семью. Время было суровое, и мы очень были рады и этим деньгам. Потому что в колхозе заработать что-то для собственного пропитания было нелегко. Лошадей и даже собак забирали для нужд фронта. Коров, правда, оставляли и на мясо не пускали. Но каждое подворье, где имелась буренка, обкладывалось налогом. За летний сезон нужно было сдать государству 40 кг мяса, 200 л молока, 40 кг масла, а также яйца, сколько уж не помню. Если не заплатишь налог, корову могли запросто и отобрать. А что такое остаться без единственной кормилицы в такое время? Мы брали свою зарплату продуктами: мукой, сахарным песком, хлебом. Так было выгодней и удобней. «Кормилица наша», – всерьез говорили о суходольской разработке жители окрестных деревень. Помню, как отец незадолго до смерти сказал своему племяннику Лятифу: «Отвези меня на своем мотоцикле на Суходол, хочу посмотреть в последний раз. Провези меня по тем лесным тропам – ведь кормила и спасала нас всех эта каменоломня».

После этих слов Фатыма-апа тихо плачет. Потом, успокоившись, продолжает вспоминать нелегкое военное детство.

– Мы проводили там много времени, нередко и ночевали. Строили из веток шалаш, разжигали костры, которые прогревали почву, а затем, сдвинув угли в сторону, ложились спать прямо на землю. Один только костер оставляли на всю ночь, подбросив в него сырых веток – от комаров спасу не было. Помню, прислали молоденьких воспитанниц ФЗУ из Пензы, многим из которых не исполнилось и восемнадцати. Так, эти худющие девчонки таскали тяжеленные шпалы на станции Елюзань. Мыто плелись после камней домой все-таки, а они, пропахшие креозотом, шли в свои унылые, холодные бараки.

А вообще жителям села, как, впрочем, и близлежащих Бестянки, Индерки приходилось работать на других, не менее тяжелых работах. Например, на торфоразработках близ Асеевкии Канаевки. Торф тогда шел на фронт.

– Фатыма-апа, а почему жители все же не выдавали дезертиров властям? Неужели не было злости к ним: ведь кто-то воевал и погибал, а кто-то прятался, да еще грабил?

– Зачем? – после небольшого раздумья тихо говорит она.

После небольшой паузы, как-то робко, будто раздумавая сказать или все же промолчать, поскольку это касалось ее отца, она все же добавляет:

– Спустя много лет, почти уже в наши дни, как-то встретились наедине мой отец и один из дезертиров, которому помогал иногда продуктами в том же самом лесу, где была каменоломня. И он сказал отцу: «Абдулла, ты не думай, я не забыл, я помню. Не будь тебя, я бы умер в лесу тогда от голода и холода. Спасибо большое, и пусть и тебе Аллах даст долгих лет жизни!»