История тела. В 3-х томах. Том 1. От Ренессанса до эпохи Просвещения

Центр и периферия: бестиальность в основном свойственна периферии тела, центр его остается человеческим. К постоянному человеческому корню прилагаются разнообразные животные частицы, приставки, суффиксы и окончания. Избыток и нехватка: если члены сохраняют человеческую форму, то монструозно их число. Так, у монстра с семью головами и семью руками, родившегося в Ломбардии в 1578 году[1036], избыток членов сочетается с нехваткой некоторых органов: у его центральной головы лишь один глаз. У пьемонтского монстра, появившегося в том же году[1037], также наблюдается избыток — но на сей раз животных черт: семь рогов, периферическая бестиальность (руки с когтями) и поверхностное уродство (одна нога красная, другая — синяя). И это еще одна система координат, которая свойственна правилам конструирования монструозных репрезентаций: глубина и поверхность тела. Если к этому набору добавить оппозиции «верх — низ»[1038], «простое — сложное», «лицо — тыл» и, порой, «открытое — закрытое», то при помощи такой репрезентационной грамматики можно легко очертить круг характерных для уличной литературы монструозных вымыслов. Так, у объявившегося в 1624 году «турецкого» монстра три рога, три глаза, два ослиных уха, одна ноздря, кривые и вывернутые назад ноги. Иными словами, одна человеческая черта в недостаточном количестве, другая — в избытке, еще одна поставлена задом наперед и, на периферии человеческого тела, два животных атрибута. Такого рода описания можно множить до бесконечности или самостоятельно их производить: все они будут построены по принципам этой монструозной комбинаторики.

Чем закончить краткий иконографический экскурс в мир бумажных монстров конца XVI — начала XVII века? Прежде всего за созданием таких вымыслов стоит двойная процедура: с одной стороны, систематическое преобразование человеческой фигуры, с другой — наложение на нее нечеловеческих черт. Таким образом, то, что выше было обозначено как монструозность, — двойной результат обезображивания человеческого и репрезентационная трансплантация нечеловеческих органов. Что, конечно, ставит проблему как происхождения, так и развития этой системы репрезентаций.

Действительно, трудно не удивляться поразительной стабильности монструозного дискурса, узости его границ и бесконечной повторяемости. Правила конструирования этих вымыслов образуют протовариант сюжетов, существующих в повествовательной — как иконографической, так и текстуальной — традиции порождения монстров. За гротескными очертаниями чудищ, которые населяют народную литературу в век религии, уже вырисовывается пугающая тень монстров века науки — создания Франкенштейна, обитателей острова доктора Моро, изобретенных Голливудом инопланетных существ на космических кораблях. Однако эта нарративная стабильность не должна вызывать удивление, поскольку здесь проявляется антропологическая, внеисторическая сторона монструозного воображения, а вместе с ней — чрезвычайная сложность неконвенционального способа преодоления тех границ, которые обусловлены образом человеческого тела даже в момент его «выхода» за пределы нормы. Странный парадокс: почти механическая упорядоченность фигур, представляющих крайнюю степень телесных нарушений.

Что касается истории этих образов, то она имеет преимущественно религиозный характер, хотя, конечно, стоит напомнить об их отдаленном сродстве с гибридными существами из древних мифологий. Обезображенные, диспропорциональные черты, гибридное человеческое тело, изображаемое обнаженным, закрепились в средневековой христианизированной фигуре черта. Монстр остается признаком мирового хаоса, близким к природным бедствиям: все это знамения гнева Господня, напоминание о том, что вызвавший его грех должен быть искуплен[1039]. Таков урок, который преподается в этих листках: монстры — свидетельство божественного осуждения страстей, незаконных связей, роскоши, праздности, игры, ереси. Они напоминают о необходимости покаяния, смирения и праведного образа жизни. Перед нами светская и печатная разновидность христианской проповеди, использующей так называемые «примеры» (exempla), которая была унаследована от средневековой церковной традиции и полагалась на угрозы и страх. В этом, собственно говоря, состоит историческое измерение этих вымыслов — инструментов изобличения протестантизма, христианизации нравов, завоевания или отвоевания душ. Чем и объясняется их многочисленность в рассматриваемый нами период, время религиозных войн и наступления католической Контрреформации.