История тела. В 3-х томах. Том 1. От Ренессанса до эпохи Просвещения

Странную фигуру представляет монструозное тело классической эпохи: с какой стороны ни взглянуть, уродства и повреждения тела, по–видимому, отсылают к образам порядка и разума. История тератологии XVI–XVII веков говорит о «расколдовании» монстров и рационализации их репрезентаций, народная литература наделяет их удивительно неизменными и устойчивыми качествами, политическая история использует их как подспорье для поддержания религиозного и социального порядка. Однако эта упорядоченность обманчива: монстр остается носителем общего смятения, провоцирует неуемное любопытство, без конца ускользает от попыток заточить его в дискурсивные или визуальные рамки. Таким образом, в желании классической эпохи подчинить монстров некоему порядку надо видеть важный исторический этап длительного подавления того, что, в пределах монструозного тела, свидетельствует о невозможности как ассимиляции, так и репрезентации нечеловеческого.

ГЛАВА IX Тело короля

Жорж Вигарелло

Удивляться ли тому, что при монархическом правлении тело короля становится предметом лестных описаний? Статус традиционно нуждается в физическом эквиваленте, почитание приукрашает свой объект. Средневековые тексты превосходно умели представлять как образцовые «физиономию» и «дородность» короля, гиперболизировать внешние данные. «Походка его отличалась благородством, голос мужественностью и звучностью»[1040], — пишет Кристина Пизанская о Карле V; «велик телом и могуч членами»[1041], — так отзывается Фруассар об окситанском правителе Гастоне де Фуа. Охват и рост, сила и красота систематически фигурируют в знаменитом портрете Карла V Кристины Пизанской: «Он обладал высоким и прекрасно сложенным торсом, широкими прекрасно очерченными плечами, тонкой талией. У него были крупные руки и пропорциональные члены. Лицом он был прекрасен. <…> …высокий и широкий лоб, густые брови, хороший разрез глаз»[1042]. Три века спустя «Французская газета» или «Галантный Меркурий» постоянно ссылаются на исключительные качества короля, подчеркивая, что у него «столь велик запас здоровья, что он в совершенстве владеет всеми телесными и умственными упражнениями, каждого из которых с лихвой хватило бы любому другому»[1043]. Уже ребенком он был «велик телом, крупен костями и мускулист»[1044]. Падения с лошади, болезни и несчастные случаи не могут поколебать эту необычайную крепость, эту бодрость; физические черты служат залогом силы и воли: «Видя, что его конь падает, [он] спрыгнул на правый бок, причем с такой ловкостью, что оказался на ногах без малейшего неудобства»[1045]. Король должен возвышаться над подданными, и один из способов — неизбежная идеализация его тела.

Однако это преимущество оставалось бы поверхностным, если бы его не подкрепляли другие преимущества — те, что даются кровью и коронацией. Таинственная сила преображает короля в «представителя Христа в государстве»[1046], когда в момент помазания на царство «благородный дофин» превращается в «благородного короля»[1047], что подчеркивает как его личную, так и статусную исключительность. Эта совокупность отличий делает его бесподобным, оскорблением королевского величия считаются даже поступки, превращающие «подданных в товарищей правящего государя»[1048]. Долгое время эти отличия имеют физическую составляющую, телесные индикаторы помогают лучше понять, яснее представить себе смутную силу власти, эту особую эманацию, проявляющуюся, например, в излечении золотухи после коронационной церемонии: «Король руки на тебя возлагает, Господь от недуга тебя исцеляет». Это физическое действие почти зримо демонстрирует силу монарха, его почти божественное вмешательство, меняющее ход вещей одним прикосновением тела к телу.

Телесный характер имеет и репрезентация власти и ее функций, места короля в общем устройстве государства: он — «глава своего королевства»[1049], как пишут легисты XIII века, настаивая на этом образе и его визуальной логике. Но он также и «сердце», как веком позже будут говорить советники Филиппа Красивого, для которых важен образ органических связей. Сравнение обогащается по мере постепенного осознания того, что такое государство, его сплоченность, многообразие и единство: это орган, «от которого спускаются вены, по которым… идет и распространяется мирская пища»[1050]. Эта метафора часто повторяется, в годы правления Генриха IV приобретает «плоть, кровь и кости»[1051] телесных членов и, наконец, почти полностью воплощается в словах Людовика XIV: «Мы должны печься о благополучии наших подданных более, нежели о нашем собственном. Ибо они как бы являются частью нас, и ежели мы глава тела, то они — его члены»[1052]. Еще более наглядный и конкретный образ — гоббсовский Левиафан, чье тело состоит из «множества маленьких голов, лица которых обращены к нему»[1053].