История твоей жизни (сборник)

— Но это случилось годы назад, мама. И сколько же это может продолжаться?!

— Дорогая, я сообщу тебе первой, когда мой собственный отец смирится с тем, что я давным-давно выросла.

На одной из лингвистических видеоконференций Сиснерос с массачусетского Зеркала поставил интересный вопрос: существует ли особый порядок компоновки семаграмм при записи предложения на Гептаподе Б? Мы уже знали, что порядок слов почти ничего не значит в Гептаподе А: попроси чужака повторить свое устное высказывание — и он почти наверняка расставит слова в ином порядке, если только заранее не предупредить, что делать этого не следует. Возможно ли, что и при письме порядок слов также несуществен?

Вплоть до этого момента мы рассматривали лишь полностью сформированные предложения на Гептаподе Б. Насколько мы все понимали, никакого предпочтительного порядка при чтении сема-грамм в предложении не существовало: можно было начать с любого места сложного ажурного гнезда и гулять по ветвям придаточных, покуда не прочтешь абсолютно все. С чтением мы худо-бедно разобрались; но как же обстоит дело с письмом?

На следующий день я попросила Свистуна и Трещотку записывать большие семаграммы у меня на глазах вместо того, чтобы предъявлять мне готовые, и они согласились. Позже я внимательно изучила видеозапись этого сеанса, постоянно консультируясь с компьютерной транскрипцией их устных высказываний.

Наконец я выбрала самое длинное предложение из нашей беседы. В нем Свистун сообщал, что планета гептаподов имеет две луны (причем одна значительно крупнее другой), что тремя основными газами ее атмосферы являются азот, аргон и кислород, что половина ее поверхности покрыта водой. Первые слова соответствующего устного высказывания в буквальном переводе выглядели примерно так: «неравенство-по-размеру камни-на-орбите от-носятся-главный-к-второстепенному».

Потом я отметила на видеопленке начало и конец записи этого предложения и прокрутила выделенный сегмент в замедленном темпе, завороженно следя за тем, как из черной шелковистой нити сплетается сложная паутина большой семаграммы. Я просмотрела этот сегмент несколько раз. В конце концов я остановила пленку в тот момент, когда первый штрих был уже завершен, а второй еще не начат: на стоп-кадре обозначалась одна-единственная волнистая линия.

Сравнивая этот начальный штрих с полностью законченным предложением, я обнаружила, что тот участвует в нескольких его частях: начинаясь в семаграмме КИСЛОРОД в качестве детерминатива, отличающего этот газ от остальных элементов, он плавно перетекал в морфему сравнения при описании размеров двух лун и под конец выгибался главным хребтом семаграммы ОКЕАН. И при всем при том я видела одну непрерывную волнистую линию, к тому же начерченную Свистуном самой первой! Что могло означать лишь одно: гептапод должен заранее знать, как расположить и увязать все семаграммы предложения, прежде чем он приступит к письму.

Прочие штрихи, как выяснилось, тоже переходили от одной части предложения к другой, связывая их таким образом, что ни одно придаточное нельзя было просто изъять, для этого следовало переписать все предложение заново. Итак, гептаподы отнюдь не записывали предложения посемаграммно, если можно так выразиться: вместо этого они конструировали его из отдельных полифункциональных штрихов безотносительно к индивидуальным семаграммам!

Мне и прежде доводилось видеть каллиграфические, надписи с высочайшей степенью тонких различий, в особенности исполненные арабским алфавитом; однако это изумительное искусство зижделось на тщательных предварительных расчетах опытных писцов-каллиграфов. Никто не может спонтанно выписывать столь сложный узор со скоростью, необходимой для поддержания беседы… По крайней мере ни один человек.

Из уст какой-то комической актрисы я однажды услышала шутку, которая мне запомнилась, и звучала она примерно так: «Я еще не вполне уверена, что готова стать матерью. Я пошла к подруге, у нее трое детей, и задала вопрос. Послушай, сказала я ей, допустим, я рискну завести ребенка. Что, если он начнет винить меня во всех своих бедах, когда вырастет? Моя подруга долго смеялась, но все-таки ответила: почему если?»

Это моя любимая шутка.

Мы с Гэри сидели в маленьком китайском ресторанчике, служившем нам убежищем от армейских порядков полковника Вебера, и поглощали мое любимое кушанье: рисовые колобки со свининой, благоухающие кунжутным маслом. Я обмакнула колобок в соевый соус, приправленный уксусом, и спросила:

— Ну и как у тебя обстоят дела с Гептаподом Б? Гэри задумчиво поглядел на потолок. Я попыталась поймать его взгляд, но он отвел глаза,

— По-моему, ты сдался, — констатировала я. — Ты даже не пытаешься, верно?

На лице Гэри появилось изумительно унылое выражение.

— У меня просто нет способности к языкам, — покаянно пробормотал он. — Я думал, изучение Гептапода Б будет похоже на изучение математики, но это совсем не так. Он слишком чужой для меня.

— Почаще беседуй с ними о физике, это может помочь.

— Вероятно. Но после нашего прорыва я прекрасно обхожусь несколькими фразами.