История в стиле fine

– А снилось мне, будто иду я по лесу темному, по лесу сумрачному и тишиной своей пугающему. Тропка узенькая, и видно, что давно уж как и Богом, так и людьми забытая. И безмолвие, Оленька. Жуткое, душу леденящее, и кажется, что вечное. Только валежник под ногами хрустит как-то зловеще и отталкивающе. Солнышко уже верхушек сосен коснулось и к закату поспешает, а я понимаю, что заблудился и все ориентиры мыслимые потерял. И становится мне от этой мысли еще тревожнее, а к горлу жажда подступает. И дышать уже тяжело, и ноги чужими становятся. За каждым бугорком вепрь притаившийся мерещится да пасть рысья белизной клыков ослепляющая. И вдруг проваливаюсь я в присыпанную ветками яму, Оленька, охотниками для поимки зверья вырытую. Пленником землицы сырой становлюсь. И вроде как жив, а если по-другому посмотреть, то как бы уже и помер. Мало ли когда охотники ловушку свою проверить сподобятся, лиходеи этакие. И вот сижу я в плену сыром и непроглядном и вдруг вижу, как над ямой-то этой глубокой лицо мальчугана склоняется. И говорит он, что, мол, вы не извольте барин беспокоиться. Я вот мигом сейчас в село сбегаю да народ кликну, и высвободят вас всенепременно в сроки кратчайшие. И вправду. Через время мужиков понабежало крепких. Все сурьезностью исполнены и желанием помощь оказать. И вызволяют меня из каторги этой окаянной и на руках до села доносят, а там и чаи душистые на травах, и участие людское. И стало мне во сне на душе так тепло, и добро, что народ у нас и в самом деле, не просто народ, а океан души неизведанной, но доброй и теплотой исполненной. Так-то, Олюшка, – с чувством поговорил Павел Александрович.

– Да-а-а… что и сказать не знаю. А может, сон ваш вещим был? Может, тайна какая за ним кроется? Ну, вот допустим, если так посмотреть, то яма – это тяготы, а вызволение из нее, к радости близкой. А может, любовь, Павел Александрович? – со смешком произнесла девушка. – Любовь-то как на нее посмотреть. Для одних силки, для других воля вольная. Не влюбились ли вы часом?

Барин взял в руки чашку. Собрался было отпить, как вдруг дужка предательски задрожала в руке, и немного горячего напитка выплеснулось на грудь. Оленька, соединив ладошки, мягко поднесла их к губам, дабы смешок скрыть.

– Конфуз-то какой вышел, Оленька. Чуть было не ошпарился. Не влюбились ли, говорите? Да какая, к херам, любовь! – Барин схватился за голову, вскочил с кресла и в сердцах запустил в дверь подушкой-думочкой.

Оленька, вскидывая руки, истерично хохотала.

– Стоп! Стоп! Стоп! Анисимов! Ты что издеваешься, б****? Ну ладно пленку дорогущую не жалеешь, е** твою мать. Так ты нервы наши пожалей, Юрочка. Пятый дубль уродуемся. То ты в камеру как первокурсник пялишься, то Оленька, у тебя Катенькой зовется, теперь вот: «Да какая, к херам, любовь?» Да каков ты сам, такая у тебя и любовь. И жизнь у тебя тоже такая же б***ская, алкоголик хренов! Скажи, я велик, любим, растиражирован и в гробу видал ваши сцены на природе!

– Ну, зачем вы так-с, Александр Семенович? Случайно-с чашку опрокинул. И сам не пойму, как с губ слетело-с… Сам не пойму как.

– Не паясничай. Случайно-с? А в гостиничном баре ты вчера ноль-семь тоже случайно-с опрокинул-с? У тебя руки как жалюзи на сквозняке ходят. Ты всех утомил. Гример над тобой час колдовал, чтобы отеки замазать и зенки приоткрыть. Дубли щелкаем как семечки. К бениной матери такое кино! Хватит на сегодня! Баста! – Бросив мегафон, режиссер направился к микроавтобусу.

К «барину» подошла Оленька. Положив руки на плечи, тихо произнесла:

– Да ерунда, Юрочка. Не расстраивайся. Сам знаешь, что поорет и остынет. Ты не пей только больше. А я тебя ждать сегодня буду. Одно вот обидно… Насчет б. дской любви Семеныч прав.

Анисимов еще долго сидел в плетеном кресле и смотрел вдаль, потягивая из стеклянной бутылки разбавленный водочкой сок. Думал об охоте, балах, знатных приемах, полном умиротворении, и жалел, что не получилось родиться ему в те далекие времена и проделать жизненный путь настоящего барина. И не получится. Ни в жизнь не получится.

Ломбард

Жизнь на краю финансового разлома, осень пугает красками безысходности, а моя страховая компания уходит в пике, из которого ей уже не выйти. Ликвидация, продажа залогов, нудные переговоры с банкирами и должниками. Оставалась партия пледов на тридцать тысяч долларов, которую нужно либо продать, либо забыть и о цветах шерсти, и о цветах долларов, которые можно за нее выручить. Вспомнил, что в Чечне появились лагеря беженцев. Договорился о встрече с их главным в Риге. Стены офиса, увешанные портретами Дудаева и Сурами из Корана. Молчаливые люди, непривычно выглядящие без автоматов в руках.

– Аслан, у меня пледов шерстяных на тридцатку зеленых. Возьми для беженцев, за двадцатку скину.

– А по номиналу на сколько тянут?

– На полтинник.

– Мы же люди кавказские, земляки – отдай так. Кто же гуманитарку продает?

– У тебя на груди полумесяц, у меня крест. Вот и все наше землячество. Не гуманитарку продаю, а партию товара.

– За семеру скинешь, возьму. С деньгами проблема, брат.