История волков

Не помню, чтобы я утомилась, но я помню отлично, как у меня стало жечь в груди, а потом прямо над моей головой протарахтел вертолет. Это была вертушка лесничества, с подвесными контейнерами воды и ведрами, раскрашенными ярко-красной краской. Вертолет взлохматил верхушки деревьев, и я на секунду остановилась посреди шоссе, задрав голову вверх. Помню, я тогда встревожилась: неужели где-то пожар? Но эта мысль только промелькнула в моей голове, потому что тарахтенье вертушки смело все мысли. Воздушной волной от его винта взметнуло пряди моих волос, и словно невидимая рука всколыхнула на мне футболку. Когда он скрылся из виду, я уже топала дальше. Мое сердце громко стучало, но теперь нервное напряжение, сковавшее мое тело, ушло. Я немного успокоилась: мне стало легко от того, что я опять оказалась на свободе. В лесу, под солнцем. Мне стало легко, когда футболка прилипла к моему вспотевшему телу. Мне стало прохладно.

Хочу кое-что прояснить. Лес моего детства был не таким, как сегодня. Когда я была маленькой, Стилл-Лейк, то есть Спокойное озеро, еще называли Суомп-Лейк, то есть Болотным озером, потому что в годы засухи камышовые заросли подступали к самому берегу, а листья кувшинок так густо разрастались, что делали поверхность воды похожей на твердый грунт. А в дождливые годы озеро разливалось, выходило из берегов, и мы могли чуть ли не причаливать на каноэ прямо к хижине. А сегодня ассоциация домовладельцев расширила протоку между Стилл-Лейк и Милл-Лейк, за счет чего уровень воды в обоих озерах из года в год оставался одинаковым. Сейчас по периметру вдоль озера стоят двенадцать летних домов – не бревенчатых хижин, а что-то вроде небольших шале, со стеклянными крышами и верандами-палубами, а к берегу причалены надувные лодки. Летом это пригород. Большинство сосен вокруг озера спилили, чтобы приезжие могли поставить на берегу лежаки и разбить цветочные клумбы. В воде плещется орущая малышня, а дети постарше плавают на черных автомобильных шинах позади стоящих на якоре моторок. Их отцы в крытых катерах обследуют затоны и бухты в надежде поймать солидного судака.

Иногда, когда мы с мамой сидим перед отремонтированной хижиной на клочке земли – все, что осталось от нашего надела, – я все пытаюсь вспомнить, как выглядел лес в моем детстве. Но я не жалею – с чего бы? Мне это место никогда не казалось сказочным. Я не была слишком юной, и у меня никогда не было собственнических инстинктов, чтобы его идеализировать. Год за годом лес просто оживал и расцветал, а потом увядал и иссыхал, и этот круговорот подразумевал смысл отчасти явный, отчасти скрытый, – некую тайну? Да, но тайну, ставшую привычной в силу вечных перемен в лесу, скрывающем и раскрывающем свои повадки. Когда мне было лет восемь или девять, я часто ходила на берег и наполняла пустые банки из-под кофе крошечными жабками. Я называла эти банки своим зоопарком. Мама просила меня молиться перед сном, и я каждый вечер повторяла одну и ту же молитву: «Дорогой Бог, пожалуйста, помоги маме, папе, Тамеке, Эйбу, Доктору, Джасперу, Тихоне и всем зверям во всех зоопарках не слишком скучать и чувствовать себя не слишком одиноко». «Не слишком» – это была моя мантра. Я ужасно хотела спасать жаб. Мне нравились их лица, особенно их сложно устроенные глаза, и занимало, от чего же я их спасаю. Промучившись несколько вечеров из-за нарастающего чувства вины, я вытряхивала жаб из кофейных банок в ольховые заросли, и жабы бросались врассыпную, подпрыгивая на тоненьких ножках, и я вживую ощущала притягательную мощь леса. Я чувствовала, как лес меня очищает и исправляет, и всегда слышала обращенные ко мне слова: вот видишь?

Вот мимо чего я прошла в тот день, когда добралась до города. Сначала знакомый указатель на дороге с надписью «СПИРТНОЕ И БЕНЗИН», сделанной цветным спреем. Многие годы Катерина-Коммунистка держала эту старенькую лавчонку, где торговала наживкой для рыбы и пивом со скидкой, а водкой и бензином по завышенным ценам. Сколько себя помню, Катерина не менялась: эта чешка из Айовы всегда оставалась пятидесятилетней, и у нее были такие же набрякшие веки, как у моих жаб. Она продавала вязанки ветвей, сломанных ветром, которые поставлял ей отец, и серьги, сделанные моей мамой из старых блесен. Потом я повзрослела и поняла, что она просто нас жалела. Однажды она дала мне пару теннисных туфель «Адидас», в которых раньше ходила ее племянница. И еще сделала мне выговор, когда я их поначалу отказалась брать: «Черт побери, Линда!» И еще: «Школьница не должна ходить на уроки в мужских ботинках – и точка! Ясно? Ясно?» Много лет это была моя лучшая обувь. И в тот день они были на мне.