История воссоединения Руси. Том 3

Если бы результаты деятельности Казимира III оправдали данное ему имя Великого, то стремление его к Чёрному морю поставило бы его наравне с тем дальновидным стратегиком, который придвинул северную Русь к Балтийскому. В его время Чёрное море было ещё безопасным седалищем древней культуры. Этот великолепно обставленный природой бассейн всё ещё оставался блестящим памятником заведённого древними государственного хозяйства, между тем как на берегах Средиземного моря оно рушилось так рано, под навалом германской дичи. Когда, много веков тому назад, западная половина древнего мира, всеобщей некогда Римской Империи, сделалась поприщем борьбы варваров с варварами за истерзанные куски великой добычи, — всё просвещение, всё богатство, вся промышленность образованного общества сосредоточились в Греческом царстве; и краса этого царства — Чёрное море было главным узлом торгового собщения между Востоком и Западом, до тех пор пока итальянские аргонавты не открыли в Индию морского пути. С Востока приходили сюда персидские, индийские, китайские караваны; с Запада стремились к тому же торговому центру произведения Греции, Италии, Франции, Испании. Устраивались пристани; основывались торговые колонии; славились по всему свету громадные черноморские рынки, на которых встречались и обменивались продукты всех известных в то время стран и народов. Это великое движение отразилось и на той части черноморского побережья, которая, неведомым истории путём, от полумифических наездников скифов перешла к полунаездникам и полупиратам варягоруссам, — на широкой равнине между рек Днестра, Бога, Днепра. Образованные по латыни польскорусские писатели XVI века останавливали свой взгляд на этом опустелом после падения Царьграда междуречье с особенным сочувствием. К ним, по наследству от прадедов, перешли воспоминания о торговых путях, существовавших со времён незапамятных. Они бродили по приморской Скифии вместе с Геродотом; они искали в ней следов скитальческой жизни Овидия; указывали на остатки Траяновых валов; находили в низовьях родных рек загадочные развалины; простирали ряд греческих колоний до русского Покутья, до его Коломыи, в названии которой слышалось переиначенное слово Colonia, [138] и в своих воспоминаниях об исчезнувшем богатстве черноморских пустынь домечтались до того, что даже Сигизмунда-Августа уверяли, будто классическая Троя находилась где-то в необитаемых степях Украины. Историко-географические фантазии таких людей, как Михалон Литвин, опирались на польские предания о богатстве древнего Киева, которого сокровищами, по словам Галлуса, Болеслав Храбрый позолотил всю Польшу, и который невиданной у древних поляков роскошью развратил Болеслава Смелого. Вспоминали первые польские летописцы и о Галиче, как о городе, с которого их короли брали без счёту золото, серебро и всякие драгоценности. Правда, эти летописцы на каждое уцелевшее имя русского города, на каждую развалину покинутого замковища указывают, как на седалище исчезнувшего богатства русских торговых людей; но уже и самими преувеличениями своих сказаний свидетельствуют нам, что было время, когда сравнительно высшее процветание культуры в русской земле поражало польских наблюдателей. Даже предания ближайшего к нам времени стараются уверить нас, что под соломенными крышами разорённого и убогого Киева можно было встретить такие ценные вещи, какие в Литве и Польше находились только в панских чертогах; что шёлк видали там чаще, нежели в Вильне лён, и что перцем изобиловал Киев больше, нежели столица Литвы — солью. Всё это следы того сильного впечатления, какое делала на умы черноморская торговля с Грецией. В течение целого ряда нисходящих поколений, не могло оно изгладиться в памяти рассказчиков.

Торговая практика племён, населявших черноморские побережья с северо-запада, давала себя чувствовать на русском междуречье ещё и в турецко-татарскую эпоху. Но в течение двух столетий, которые протекли между падением Киева и падением Царьграда, она по необходимости избрала своим поприщем прикарпатские земли, задетые только слегка опустошительным нашествием Батыя. Пустынность южной Руси поражала путешественника всего сильнее в соседстве с постоянными кочевьями Кипчакской Орды за Доном, и уменьшалась по мере того, как он подвигался к западу. В Украине, по обеим сторонам Днепра, о ней говорят нам, на старых картах, слова: дикие поля. В средней Подолии она уже «значительно уступала место человеческой деятельности, и наконец в Галицкой Руси путешественник находил подобие закарпатской Европы.