История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

Весной 1850 года они втроем поехали в Ниццу, где Мери последний раз в жизни наслаждалась теплом южного лета. Вскоре ее разбил паралич, сковавший половину тела. В январе 1851 года она перенесла еще несколько ударов и совершенно неподвижно лежала на Честер-сквер. Сын с невесткой преданно за ней ухаживали. Первого февраля 1851 года в возрасте 53 лет она скончалась.

Прочитавшему биографию Мери может показаться, что она каким-то таинственным магнитом притягивала к себе несчастья, была не в силах удержать удачу или хотя бы уравновешенное, благополучное существование. Видимо, это был природный пессимизм, который невозможно было обуздать.

Человек, чей пессимизм имеет интеллектуальную природу, может отлично ладить с миром – таких людей много, но тот, чей пессимизм пронизывает весь эмоциональный строй души, как правило, бывает труден в общежитии.

Пессимизм пропитывал эмоциональный мир Мери Шелли, безжалостно подавленный ее рациональным воспитанием. Как видно из одного ее случайного, но очень важного признания, она бывала жертвой беспросветного уныния, даже когда испытывала удовлетворение, из-за чего и в самые счастливые минуты ее терзали страхи, скверные предчувствия. За несколько лет до смерти она как-то написала Клер: «Всю жизнь меня преследует уныние, которое мне прибавляет еще больше раздражительности, что часто отталкивает от меня людей. Я сокрушаюсь об этом, ощущаю это, знаю это о себе, но ничего не могу поделать. Чтобы общаться так, как следует, мне надо быть немного под хмельком – любое чувство, убыстряющее течение крови в моих жилах, делает меня не то чтобы счастливее, но лучше».

Если бы Мери могла «оттаять» эмоционально, друзья поняли бы, что, несмотря на страшные беды, валившиеся на нее всю жизнь, она испытывала удовлетворение, и не такое уж малое.

Признание Мери «мне надо быть немного под хмельком» вызывает вопрос: почему же она так редко бывала в этом состоянии? Мери Шелли ни от чего и никогда не теряла голову – ни от вина, ни от литературы, ни от любви, ни от добродетели. Хочется сказать: будь в ее жизни больше хмеля, было бы меньше слез. Но ее вырастили в суровом воздержании – сначала закаляли ледяными купелями Годвина, потом целебными солями Шелли, составленными по собственной его рецептуре. А на самом деле никакого «потягивания» горячительного никогда не происходило, это была всего лишь слабость воображаемая.

Ответом на многие вопросы может служить одна из ее приписок к дневникам, которые она перечитала с начала до конца в 1834 году: «Меня поразило, какую несовершенную картину представляют эти брюзгливые страницы. Но это потому, что повествуют они о моих чувствах, а не о моем воображении… Мое воображение… мой Кубла-хан – могучие владения моей радости».

Мери Шелли хранила молчание о своей работе, говорила о ней неохотно. В своих письмах и дневниках она редко упоминает свои романы, а если и упоминает, то в скупых словах, одни лишь факты. И чтобы дополнить эту «несовершенную картину» и отыскать страну ее воображения, нужно читать ее романы. Она была не только дочерью Уильяма Годвина и Мери Уолстонкрафт, не только женой Перси Биши Шелли и матерью сэра Перси Флоренса Шелли, она была писательницей непреходящей славы.