История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

Первый блистательный замысел такого толка созрел в голове Гаттески, который придумал выманить у Мери деньги, пригрозив ей опубликовать их переписку, где она позволила себе чрезмерно откровенные высказывания. Свое письмо к ней он составил в очень осторожных выражениях, стараясь «ничем себя не выдать и даже не обронить намека на желаемое», а истинные свои намерения открыл через третье лицо. Но тут фортуна улыбнулась подавленной страхом Мери, послав ей верного помощника в лице Нокса. Она отправила его в Париж с заданием, во что бы то ни стало вызволить письма, ужасно переживала, ожидая вестей. Забыв высокомерный тон, взятый ею в последнее время по отношению к Клер, она признается: «Я и впрямь посрамлена – я вижу все свое тщеславие, глупость и гордыню. Я еще могу простить себе доверчивость, но не полное отсутствие здравого смысла; совесть не дает мне покоя. Если мое безрассудство обернется неприятностями для тебя, не приедешь ли ты сюда? Мой дом и мое сердце открыты для тебя. Удар был так ужасен для твоего имени, и для моего, и для имени моего сына, прежде всего потому, что невозможно не сознавать: мы в руках у негодяя…»

Теперь ее переполняло чувство вины, но не из-за руководивших ею побуждений. «Я не имела в виду ничего дурного, мне казалось, что я совершаю такие хорошие, великодушные поступки», – настаивала она на своей изначальной невинности. Но ее мучило то, что она выглядела смешной в своем тогдашнем ослеплении. «Да еще в моем возрасте! – пишет она, не скрывая своего стыда. – Я чувствую, что на меня скоро будут показывать пальцем».

Тем временем Нокс овладел положением. Он понял, как нужно действовать против Гаттески: его нужно припугнуть разоблачением его подпольной деятельности. Правда, Мери даже в этом отчаянном положении просила Нокса воздержаться от доноса, грозившего итальянцу серьезными неприятностями с полицией. «Человеческая совесть должна быть чиста от предательства такого рода», – умоляла она Нокса, но тот не стал терять времени на раздумья о моральных тонкостях возмездия. Он вручил весомый довод своей правоты префекту парижской полиции в виде солидной пачки банкнот и добился понимания со стороны своего собеседника, который арестовал бумаги Гаттески якобы по причине политического характера. Очень скоро письма Мери были у нее в руках. Не помня себя от счастья, Мери записала в дневнике: «Разве Нокс не умница? Трижды умница! Я все еще боюсь поверить, что дело кончилось хорошо и мои письма, мои дурацкие, бессмысленные письма спасены».

Пожалуй, этот эпизод – самый человечный, ибо из него мы видим, что Мери – человек из плоти и крови, открытый тем же чувствам, что и мы, но никогда им не дававшая воли. Ее безрассудная страсть, паника, угрызения совести и, наконец, детская радость по поводу счастливого разрешения скандала – все это найдет отклик в сердце каждой женщины в любую эпоху. Тут – ни годвиновского выпячивания социальной подоплеки, ни мистических флюидов Шелли, ни изощренной литературной выдумки. Простая, ясная история.

Но не прошло и недели после разрешения аферы Гаттески, как к Мери обратился через сэра Томаса Хукема, друга Шелли, некто, назвавший себя «Дж. Байрон» и заявивший, что у него есть письма Шелли, которые он намеревается продать. Мери заподозрила, что это те самые ранние любовные письма к ней Шелли, которые она оставила когда-то в сундучке в Париже, откуда они с Шелли и Клер втроем отправились в свое пешее путешествие по Европе в 1814 году. Ей нужны были все письма Шелли – не просто как память, а потому что теперь она собиралась писать его биографию. Ну а если там были письма Харриет к Шелли, то она тем более хотела ими завладеть, чтобы не допустить их публикации, которая могла бы поставить ее в неловкое положение. Какими бы письмами ни владел «Дж. Байрон», они привлекли бы внимание публики к тому периоду ее жизни, который она старалась оставить в тени. На сей раз Мери ощущала в себе силы бороться с шантажом, какую бы форму он ни принял. «С людьми такого сорта следует сноситься через третье лицо, это много лучше, – писала она Хукему как опытная особа. – Не стоит обнаруживать нашу горячую заинтересованность, чтобы этот человек не почувствовал, что может кое-что выжать из нас».

Переговоры тянулись несколько месяцев. Сумму побольше Мери предлагала за ранние письма к ней Шелли, а за остальные – совсем скромную и не выказывала ни малейшей горячности. По закону вся переписка принадлежала ей, и как она ни боялась огласки, все-таки пригрозила судебной ответственностью всякому, кто дерзнет опубликовать письма без ее разрешения. Она продолжала подсказывать Хукему ходы: «Пусть он стращает и запугивает нас и пусть видит, что я ничего не предпринимаю, после чего ему придется принять мои условия…»

Получив известие от Клер, что Гаттески и леди С. собираются издать мемуары, в которых не пощадят ее имени, Мери не поддалась панике. «Дурацкие письма» были у нее в руках, и она чувствовала себя в безопасности.