История зарубежной литературы XVII―XVIII вв.

А как ведет себя госпожа Гёзман на допросе? Заученные слова из лексикона мужа, неумение ими оперировать, непонимание их смысла, и досада, и бессильный гнев, и грубость, и тщеславие, и все это расцвечено всеми красками ее глупости. «Этот господин передал письмо моему лакею только из лютой злобы. Я буду утверждать это вопреки и наперекор всему». Секретарь записал все. «Соблаговолите объяснить нам, сударыня, какую злобу вы усматриваете в таком простом поступке, как передача письма лакею?» Снова наступило замешательство по поводу моей злобы; это тянулось долго… Так долго, что мы оставили в покое мою злобу, но в отместку она спросила: «Если правда, что этот господин принес письмо, то кому из наших слуг он его передал?» — «Молодому лакею, блондину, который сказал, что он обслуживает вас, сударыня». — «Вот и противоречие! Пишите, этот господин говорит, что передал письмо блондину, но мой лакей вовсе не блондин, а светлый шатен. (Я был сражен этой репликой!) А потом, если это мой лакей, то какого цвета у него ливрея?» Тут я и попался. Однако, несколько оправившись, я ответил как мог лучше: «Я не знал, что у вас, сударыня, для слуг особая ливрея». — «Пишите, прошу вас, пишите, что этот господин, который разговаривал с моим лакеем, не знает, что у меня особая ливрея, а у меня их целых две, зимняя и летняя».

Вопросы Бомарше своей неопровержимой логикой вскрывают лживость показаний госпожи Гёзман. Она понимает это и не в силах сдержать досады. Вот ее колоритные фразы: «Право, сударь, ваши вопросы выводят меня из терпения, вы болтливы, как женщина»; или «Я не обязана давать отчет этому господину… он пристает ко мне с вопросами лишь с целью заставить меня снова впасть в какое-нибудь противоречие»; или: «Довольно, не то я отпущу вам пару пощечин… очень нужно возиться с этими пятнадцатью луидорами!»; или: «На глупые вопросы я не отвечаю» и т. д. Однако стоило Бомарше высказать несколько лестных слов о ее наружности, и она уже во власти комплиментов.

«Сударыня, я прошу вас сейчас же сказать нам, сразу и без раздумий, почему в протоколах допросов вы показываете, что вам тридцать лет, когда, глядя на вас, вам можно дать самое большее восемнадцать?» Взяв веер и накидку, госпожа Гёзман уже просит Бомарше подать ей руку и проводить до экипажа. «Сударыня, разве я так жесток, как вам пытались внушить?» — «Ну… нет. Но вы себе на уме». Разве перед вами сухой перечень фактов? Юридический документ? Отнюдь нет. Это живая картина, живые люди.

Заметим к тому же, что Бомарше, разоблачая поступки судейши, должен был проявить максимум такта, тончайшее понимание чувств читателя. Как бы ни была виновата госпожа Гёзман, она — женщина. В ее лице можно было обидеть всех женщин вообще и погрешить против снисходительного отношения к их слабости, столь принятого в галантной Франции в тот галантный век.

И Бомарше нападает с таким расчетом, чтобы победить, но не поранить и не оскорбить в своей противнице женщину. Бомарше — рыцарь. Ни одного грубого слова не срывается с его языка. Он снисходителен, доброжелателен. Иногда он прямо-таки любуется своей противницей, давая понять читателю, что не она виновница всех зол, что ее заставили играть несвойственную ей роль.

Живыми предстают перед нами супруги Леже: простодушный, наивный, слабохарактерный книготорговец, который, не зная, как еще доказать свою правоту, предлагает госпоже Гёзман выброситься вместе с ним из окна на мостовую, чтобы их рассудил бог (кто погибнет, тот, значит, и виновен). Жена книготорговца, богобоязненная, но решительная женщина, вершит всеми делами своего мужа и держит его самого под башмаком. Характерна ее реплика при виде письма, написанного рукой книготорговца: «У моего мужа не хватит ума, чтобы сочинить такие красивые фразы».

Здесь же портрет ростовщика Дероля. Бомарше показывает его лицемерие, тесно переплетенное с ханжеской набожностью, корыстную расчетливость. Речь Дероля витиевата, полна евангельских выражений. «Возьмите факел ненависти и осветите им все извилины моей души, я ручаюсь, что вы не найдете в ней ни одного изъяна», — ораторствует он.

Памфлетен образ цензора и журналиста Марена. Здесь Бомарше не в силах отказаться от злой сатиры. Он издевается над своим врагом. «Вот уж какой раз я беру перо, чтобы написать статью Марен, и кладу его обратно. К чему эти проволочки? Несмотря на омерзение, все-таки когда-нибудь придется за это взяться. Ну, чуть побольше решимости, и дело с концом! Расскажем, а потом пополощем рот!»