Проведя все утро в библиотеке де Сан Марко, потому что не знал, куда идти и не имел ни су, я вышел оттуда в полдень, отправившись обедать у госпожи Манцони, когда подошел солдат и сказал мне подойти переговорить с неким человеком, который ждет меня в гондоле, и он показал мне в сторону набережной Малой площади. Я сказал, что человек, который хочет со мной только поговорить, может сам подойти, но он прошептал мне, что с ним есть спутник, и они могут силой заставить меня пойти; не колеблясь ни минуты, я пошел. Я ненавидел огласку и публичность. Я мог сопротивляться, и меня бы не смогли арестовать, потому что солдаты не были вооружены, и арестовывать таким образом кого-либо в Венеции не положено, но я об этом не думал. Здесь вмешалось «Sequere Deum» [45] . Я не чувствовал никакого нежелания туда идти. Кроме того, есть моменты, когда даже смелый человек или не таков, или не хочет быть таким. Я сажусь в гондолу; отдергивается занавеска и я вижу Раццетту с офицером. Двое солдат садятся на носу. Я узнаю гондолу г-на Гримани. Она отчаливает от берега, и направляется в сторону Лидо. Мне не говорят ни слова, и я тоже сохраняю молчание. Через полчаса гондола прибывает в маленькую гавань форта Сент-Андре который находится в устье Адриатического моря, где останавливается Буцентавр [46] , когда дож в День Вознесения отправляется жениться на море [47] . Часовой вызывает капрала, который приглашает нас подняться на берег. Офицер, сопровождающий меня, представляет меня майору, передавая ему письмо. Прочитав его, тот приказывает г-ну Зен, своему адъютанту, доставить меня в кордегардию и оставить там. Через пятнадцать минут я вижу, как они входят, и вижу адьютанта Зен, который дает мне три с половиной ливра, говоря, что столько я должен получать каждые восемь дней. Это составляет десять су в день, то-есть, буквально, жалованье солдата. Я не чувствую никакого страха, только сильное негодование. К вечеру я велел купить чего-то поесть, чтобы не умереть от голода, потом, растянувшись на досках, провел бессонную ночь в компании нескольких солдат – склавонцев, которые ничего не делали, только пели песни, ели чеснок, курили табак, заражали воздух и пили вино, называемое есклавонским. Оно как чернила, только склавонцы могут его пить. На следующий день, очень рано, майор Пелодоро – таково было его имя – вызвал меня к себе, сказав, что заставить меня провести ночь в кордегардии он вынужден был, повинуясь приказу, который получил от военного министра, называемого в Венеции Savio alla Scritura [48] . В настоящее время, господин аббат, у меня приказ доставить вас в арестантский форт и отвечать за вашу персону. У вас есть хорошая комната, куда вчера доставили вашу постель и ваши вещи. Прогуливайтесь, где хотите, и помните, что если вы убежите, вы будете причиной моей погибели. Я сожалею, что мне было приказано дать вам только десять су в день, но если у вас есть друзья в Венеции, которые готовы дать вам деньги, напишите им и доверьтесь мне в отношении безопасности ваших писем. Идите спать, если вы в этом нуждаетесь.
Меня отвели в мою комнату, она была красива, во втором этаже, с двумя окнами, из которых открывался прекрасный вид. Там я нашел свою постель и свой багаж, запертый на замок, не взломанный, с моими ключами. Майор позаботился, чтобы у меня на столе было все, что нужно для письма. Солдат-склавонец пришел сказать, что он мне будет прислуживать, и я ему заплачу, когда смогу, потому что все знали, что у меня только десять су.
Поев хорошего супу, я был заперт, лег в кровать и проспал девять часов. После моего пробуждения, майор пригласил меня поужинать. Я увидел, что все не так уж плохо. Я зашел к этому честному человеку, у которого застал большую компанию. Представив сначала меня своей жене, он назвал мне всех остальных, кто там был. Это были, в основном, военные офицеры, за исключением двух, из которых один был капелланом форта, другой – музыкант церкви Сан-Марко по имени Паоло Вида, жена которого была сестрой майора, еще молодая, которую муж заставил жить в крепости, потому что был ревнивец, а в Венеции все ревнивцы делают вид, что в городе плохо с жильем. Другие женщины, бывшие там, были ни красивы, ни уродливы, ни молоды, ни стары, но выражение доброты на их лицах сделало их всех приятными для меня.