История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

После того, как меня одели в платье семинариста, кюре проводил меня в Сан Чиприано де Мурано, чтобы представить ректору семинарии. Патриаршая церковь Сан-Чиприано обслуживается монахами — сомаскинцами. Это порядок, установленный блаженным Жеромом Миани, знатным венецианцем. Ректор принял меня с нежной приветливостью. Из его речи, полной елея, я понял, что он предполагает, что меня помещают в семинарию в качестве наказания, или, по крайней мере, чтобы помешать мне продолжать вести скандальную жизнь.

— Я не могу поверить, преподобный, что меня собираются наказать.

— Нет, нет, мой дорогой сын, я хотел сказать, что вы будете очень довольны у нас здесь.

Мне показали в трех комнатах по крайней мере сто пятьдесят семинаристов, от десяти до двенадцати классов, трапезную, дортуар, сады для прогулок во время перерывов, и они предсказали мне в этом узилище самую счастливую жизнь, о которой молодой человек может только мечтать, и по прибытии епископа я буду вспоминать о ней с сожалением. В то же время они старались ободрить меня, говоря, что я останусь здесь не больше, чем на пять-шесть месяцев. Их красноречие меня смешило. Я поступил туда в начале марта. Я провел ночь с моими двумя женщинами, которые, как и г-жа Орио и г-н Роза, не могли себе представить, чтобы мальчик моего склада был таким послушным. Они поливали нашу постель своими слезами, которые мешались с моими. Накануне я отнес к мадам Манцони все мои бумаги на хранение. Это был большой пакет, который я получил из рук этой порядочной женщины пятнадцать лет спустя. Она все еще жива и здорова, в возрасте девяноста лет. Смеясь от всего сердца, что я имел глупость поступить в коллегию, она утверждала, что я останусь там не более, чем на месяц:

— Вы ошибаетесь, мадам, я дождусь там епископа.

— Вы не знаете ни себя, ни епископа, с которым вы тем более не останетесь.

Кюре проводил меня в семинарию; но на полпути он остановил гондолу на острове Сан-Мишель из-за приключившегося у меня приступа рвоты, который, казалось, меня задушит. Брат аптекарь вернул мне здоровье водой с мелиссой. Это был эффект от любовных усилий, продолжавшихся всю ночь, которые я предпринял накануне с моими двумя ангелами, поскольку боялся, что держу их в своих объятиях последний раз. Не знаю, знакомо ли читателю чувство, которое испытывает любовник, прощаясь с предметом своей любви и опасаясь, что больше его не увидит. Он делает последний комплимент, но после этого он не хочет признать, что он был последним, и он повторяет его, пока не видит, что его душа растворилась в крови.

Кюре передал меня из рук в руки ректору. Уже передали мои чемодан и постель в дортуар, куда я вошел, чтобы оставить там свои пальто и шляпу. Меня не приняли в класс взрослых, поскольку, несмотря на мой рост, я еще был молод. Я по-прежнему из тщеславия сохранял свой пушок на лице: это был пушок, которым я дорожил, потому что он не оставлял сомнений в моей юности. Это было смешно, но каков тот возраст, в котором человек перестает быть смешным. Легче победить пороки. Я решил, что тирания не распространит свою власть на меня, пока не заставит меня побриться. До той поры я буду считать ее толерантной.

— В какую школу вы хотели бы поступить? — спросил меня ректор.

— На догматику, мой преподобный отец; я хочу изучать историю Церкви.

— Я вас отведу к отцу экзаменатору.

— Я доктор и не хочу держать экзамен.

— Надо, мой дорогой сын. Пойдемте.

Это показалось мне оскорбительным. Я пришел в ярость. Я тотчас же придумал своеобразную месть, идея которой наполнила меня радостью. Я так плохо ответил на все вопросы, которые экзаменатор задал мне на латинском языке, наделал столько солецизмов[40], что он был вынужден отправить меня в нижний класс грамматики, где, к моему большому удовлетворению, я увидел в качестве соучеников восемнадцать — двадцать мальчиков от девяти до десяти лет, которые, будучи уверены, что я доктор, могли только сказать: accipiamus pecuniam et mittamus asinum in patriam suant[41].

В свободное время мои товарищи по общежитию, которые все были, по крайней мере, в школе философии, глядели на меня с презрением, и поскольку они говорили между собой на свои возвышенные темы, они смеялись надо мной, потому что я делал вид, что внимательно прислушиваюсь к их диспутам, которые должны были быть для меня загадкой. Я был далек от мысли открыться, но через три дня неизбежное событие разоблачило меня. Отец Барбариго, монах — сомаск[42] монастыря Салюте в Венеции, у которого я был среди его учеников в области физики, придя с визитом к ректору, увидел меня выходящим с мессы, и сделал мне тысячу комплиментов. Первое, что он спросил у меня, — какой наукой я занимаюсь, и он думал, что я пошутил, когда я сказал ему, что я — в грамматике. Потом пришел ректор, и мы направились в наши классы. И через час — вот он, ректор, который вызывает меня из класса.

— Почему, спрашивает он, вы притворились неучем на экзамене?

— А почему вы несправедливо меня ему подвергли?