История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

Епископ Козенцы, человек умный и богатый, захотел устроить меня у себя. За столом я от всего сердца излил похвалы епископу Марторано, но безжалостно высмеял его епархию, а затем и всю Калабрию столь острым стилем, что монсеньор рассмеялся вместе со всей компанией, в том числе с двумя дамами, его родственницами, воздавшими мне почести. Только самая молодая сочла дурной сатиру, которой я подверг ее страну. Она объявила мне войну, но я успокоил ее, сказав, что Калабрия будет обожаемой страной, если хотя бы на четверть будет напоминать ее. Это было сказано, пожалуй, чтобы доказать обратное тому, что я сказал на следующий день, когда она давала большой ужин. Козенца — это город, где человек комильфо может развлечься, потому что там есть богатое дворянство, красивые женщины и светски образованные люди.

Я выехал на третий день с письмом от архиепископа к знаменитому Женовези. Со мной были пятеро спутников, которые, как я полагал, были корсарами или профессиональными ворами, так что я всегда был настороже, чтобы не показывать им свой толстый кошелек. Я всегда спал в штанах, не только из опасения за свои деньги, но и ради предосторожности, необходимой в стране, где противоестественный вкус является распространенным явлением.

Я приехал в Неаполь 16 сентября и первым делом пошел отнести письмо епископа Марторано по указанному адресу. Это был г-н Дженнаро Пало в квартале Санта-Анна. Этот человек, чьей задачей было просто дать мне шестьдесят дукатов, прочитав письмо, предложил, чтобы я остановился у него, потому что он хотел бы познакомить меня со своим сыном, тоже поэтом. Епископ ему говорил, что я человек тонкого склада. После обычных церемоний я согласился отнести к нему свой маленький чемодан. Он пригласил меня снова в свою комнату.

Мое недолгое, но счастливое пребывание в Неаполе.

Дон Антонио Казанова. Я отправляюсь в Рим в очаровательной компании и поступаю там на службу к кардиналу Аквавива.

Барбарукка. Тестаччио. Фраскали.

Я не чувствовал себя смущенным, отвечая на все те вопросы, что он мне задавал, но находил очень необычными и странными постоянные взрывы смеха, исходящие из его груди при каждом моем ответе на вопросы. Описание жалкого состояния Калабрии и плачевного положения епископа Марторано, сделанные так, чтобы вызвать слезы, породили у него такой приступ смеха, что я опасался, что он станет фатальным.

Он был человек большой, толстый и румяный. Посчитав, что он издевается надо мной, я хотел рассердиться, но когда, наконец, стало тихо, он сказал мне с чувством, что я должен простить его смех, который происходит из-за семейного заболевания, от которого один из его дядей даже умер.

— Умер от смеха?

— Да. Это заболевание, неизвестное Гиппократу, называется «li flati».

— Как это? Ипохондрические проявления, которые делают печальными всех, кто ими страдает, вас веселят?

— Но мои «flati», вместо того, чтобы воздействовать на подреберье, влияют на селезенку, которую мой врач считает органом смеха. Это его открытие.

— Не совсем. Это мнение очень старо.

— Вот видите. Мы поговорим об этом за ужином, потому что я надеюсь, что вы проведете здесь несколько недель.

— Я не могу. Не позже, чем послезавтра я должен уехать.

— Так у вас есть деньги?

— Я рассчитываю на шестьдесят дукатов, которые вы, по своей доброте, мне дадите.

Его смех возобновился, и он его оправдал тем, что нашел забавной идею заставить меня остаться с ним, как он хочет. Затем он попросил меня встретиться с его сыном, который, в возрасте четырнадцати лет, был уже большой поэт. Слуга проводил меня в комнату сына, и я был рад найти в этом юном мальчике хорошие задатки и манеры, заставляющие ожидать еще большего в ближайшем будущем. Встретив меня очень вежливо, он попросил прощения за то, что совершенно не может заниматься со мной, будучи полностью занят песней, с которой должен выступить на следующий день; это был повод выступить перед родственницей герцогини дель Бовино в Сент-Клер. Найдя его извинение весьма уважительным, я предложил свою помощь. Затем он прочитал свою песню, и, найдя ее полной чувства и сложенной в манере Гвиди, я предложил название оды. Высоко оценив ее, как она того заслуживала, я осмелился внести исправления в тех местах, где нашел это необходимым, заменив некоторые стихи, которые счел слабыми. Он поблагодарил меня, обращаясь ко мне, как если бы я был Аполлон, и начал переписывать стихотворение, чтобы отправить в сборник. Пока он копировал, я сочинил сонет на ту же тему. Паоло, восхищенный, заставил меня поставить на нем свою подпись и отправить в сборник вместе со своей одой. Я его переписал, чтобы исправить несколько орфографических ошибок, а он отправился к отцу рассказать, каков я есть, что заставило того смеяться до тех пор, пока мы не пошли к столу. Мне приготовили кровать в одной комнате с этим мальчиком, что доставило мне много удовольствия.