История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

Это предположение показалось мне столь неправдоподобным, что я почувствовал себя неприлично, и не в состоянии был это скрыть, потому что из-за сильной жары мои штаны были из тонкого полотна. Я боялся рассмешить мадам и майора, которые шли в десяти шагах перед нами и могли повернуться и меня увидеть. Когда у нее спустился с пятки задник одной из туфель, она поступила легкомысленно, протянув мне ногу и попросив меня поправить задник. Я принялся за дело, встав перед ней на колени. У нее были большие фижмы и совсем не было юбки, и, не помня об этом, она приподняла немного платье, но этого было достаточно, чтобы ничто не могло помешать мне видеть то, что чуть не заставило меня упасть замертво. Когда я поднялся, она спросила, не плохо ли мне. При выходе из каземата ее прическа сбилась, она попросила меня ее поправить и наклонила при этом голову. Мне оказалось невозможно скрыть свои обстоятельства, так что, когда она спросила, не является ли шнур от моих часов подарком какой-то красавицы; я ей ответил, заикаясь, что это моя сестра дала мне его, и тогда, окончательно демонстрируя свою невинность, она спросила, не разрешу ли я рассмотреть его ближе. Я ответил, что он зашит в кармане, что было правдой. Не поверив, она захотела вытащить его наружу, но не выдержав больше, я положил мою руку на ее таким образом, что она сочла необходимым перестать настаивать, и отступила. Она вынуждена была так поступить, потому что, проявив свои обстоятельства, я нарушил границы сдержанности. Она стала серьезной и, не осмеливаясь больше ни смеяться, ни разговаривать, мы пошли в сторожевую башню, где майор демонстрировал ее матери хранилище тела маршала Шулембурга, которое находилось там, пока ему не соорудили мавзолей. Но то, что со мной произошло, повергло меня в такое состояние стыда, что я ненавидел себя, и не сомневался не только в ее ненависти, но и в глубоком презрении. Мне казалось, что я первый, кто встревожил ее целомудрие, и что я готов на все, если мне будет дан способ заслужить ее извинение. Такова была моя деликатность в том возрасте, зависящая, однако, от моего мнения, сложившегося о персоне, которую я, быть может, обидел, мнения, в котором я могу ошибаться. Эта моя деликатность постепенно уменьшалась с течением времени до такой степени, что сегодня у меня от нее осталась только тень. Несмотря на это, я не думаю, что я более злой, чем другие, равные мне по возрасту и опыту. Мы вернемся, однако, к графу и перейдем к окончанию грустного дня. С наступлением ночи дамы отъехали. Мне пришлось обещать графине – матери нанести ей визит на мосту Барбе Фруттарол, где, по ее словам, она обитала. Мадемуазель, которую, как я считал, я оскорбил, произвела на меня столь сильное впечатление, что я провел семь дней в самом сильном нетерпении. Мне хотелось ее увидеть, чтобы получить прощение после моего покаяния.

На другой день я увидел у графа его старшего сына. Он был некрасив, но показался мне человеком благородного вида и скромного нрава. Двадцать пять лет спустя, я встретил его в Мадриде, адьютантом королевской гвардии. Он служил двадцать лет простым гвардейцем, чтобы достичь этого звания. Будучи там, я поговорил с ним. Он меня уверил, что мы не были с ним знакомы, и что он меня никогда не видел. Его стыд нуждался в такой лжи; мне его было жаль.

Граф покинул форт на утро восьмого дня, а я вышел вечером, назначив рандеву майору в кафе на площади Сан-Марко, откуда мы должны были идти вместе к г-ну Гримани.

Едва прибыв в Венецию, я отправился на ужин к мадам Орио, и провел ночь со своими ангелами, которые надеялись, что мой епископ умрет во время путешествия.

Когда я получил отставку от жены майора, женщины значительной, память о которой мне дорога до сих пор, она поблагодарила меня за все, что я сделал, чтобы доказать свое алиби, – «но оцените и меня, – сказала она, – что я проявила талант вас распознать. Мой муж узнал обо всем только впоследствии».

На следующий день в полдень я пошел к аббату Гримани вместе с майором. Он принял меня с виноватым видом. Меня поразила его глупость, когда он сказал, что я должен простить Раццетту и Патисси, к которым все относятся с презрением. Он сказал мне, что до будущего прибытия епископа он распорядился дать мне комнату, и что я могу есть за его столом. После этого я отправился с майором с визитом вежливости к г-ну Валарессо, ученому человеку, который, по окончании своего семестра, не занимал больше поста «Знатока»[53]. Когда майор ушел, он попросил меня признаться, что это я избил Раццетту; я без уверток с этим согласился и развеселил его, рассказав всю историю. Он заключил, что, поскольку эти дураки не могли быть избиты в полночь, они оказались неправы в своих обвинениях, но для меня, для доказательства алиби, в этом не было необходимости, потому что моего вывиха, произошедшего, по-видимому, реально, было вполне достаточно.