История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

Несчастны графы и маркизы, что подавляют самолюбие человека, который своими прекрасными поступками хочет вас убедить, что он так же благороден, как вы; берегитесь его, если стараетесь принизить его претензии, опозорить его; в своем праведном презрении он разорвет вас на куски и будет прав. Уважайте этого человека, который, называя себя джентльменом, хотя им и не является, как вы, воображает себе, что для того, чтобы играть эту роль, он должен совершать благородные поступки. Уважайте этого человека, который дает благородству определение, которое вызывает у вас смех. В этом определении не говорится, что оно состоит в следовании поколений от отца к сыну, в котором он последнее звено; он смеется над генеалогией. Он определяет джентльменство, говоря, что джентльмен — это человек, который хочет, чтобы его уважали, и полагает, что для этого нет другого средства, чем уважать других, жить честно, никого не обманывать, никогда не лгать; когда тот, кто его слушает, должен верить, что он говорит от чистого сердца, и ставить свою честь дороже жизни. Эта последняя часть определения, которое он дает джентльменству, должна заставить вас поверить, что он убьет вас, если вы посмеете обесчестить его путем предательства или обмана. Любой, кто сталкивается с этим физически, испытывает тот же шок от реакции; но в моральном аспекте реакция еще сильнее. Реакцией на обман является презрение, затем следует ненависть, следующая реакция — убийство, что ложится пятном бесчестья на человека, который желает быть уважаемым и делает все для этого.

Сапожник дон Диего сознавал, что он выглядел, возможно, странно, когда говорил мне, что он благороден; но, чувствуя, что он действительно таков в том значении, которое он придает этому слову, он еще больше хотел убедить меня, что он меня не обманывает. Прекрасный поступок, который он совершил по отношению ко мне в Буон Ретиро, продемонстрировал мне характер его души; но этого ему было недостаточно, он хотел быть последовательным. Он счел себя обязанным, через одно из моих писем с просьбой об услуге, которую любой человек мог бы исполнить, худо-бедно, и он не захотел услужить мне, как, например, сделал бы банкир. Он придумал стать сам главным съемщиком дома, чтобы сдать мне лучшую его часть. Он видит, что может сделать это, не выходя за пределы своих возможностей, и даже в чем-то выиграв со временем, в предположении, что это помещение через весьма малое время опустеет; и он идет на это; и он радуется моему удивлению, уверенный, что я оценю истинной мерой его прекрасный поступок в той форме уважения, которое буду к нему испытывать.

Он не ошибся; я дал ему все знаки заверения в истинной дружбе. Я видел донну Игнасию, гордую тем, что сделал ее отец. Мы оставались там час, сидя за столом, болтая, осушая бутылку, и мы уладили все наши денежные дела. Единственное, в чем я не пошел ему навстречу и с чем он должен был согласиться, было, что я не захотел, чтобы бискайка была за его счет. Я снял его апартаменты на шесть месяцев, за которые я захотел заплатить ему авансом, и я попросил, чтобы кухарка продолжала думать, что это не я плачу ей, а он сам; кроме того, я попросил его, чтобы он оплачивал ее расходы на мое питание во все дни, по крайней мере, до приезда посла. Я также уговорил его обедать и ужинать каждый день со мной, и, соответственно, приказать бискайке готовить каждый раз на двоих, сказав, что для меня истинное наказание есть в одиночестве. Он напрасно пытался найти отговорки и должен был принять мои условия, оговорив лишь право заменять себя иногда своей дочерью, потому что, имея много работы, у него было недостаточно свободного времени на то, чтобы переодеваться к обеду со мной. Легко понять, что это условие не вызвало у меня возражения, я даже на него надеялся.

Я поднялся к нему на следующий день утром. Этот третий этаж был чердачный, который, однако, с помощью перегородок был разделен на четыре части. В большой комнате, в которой он работал, подшивая башмаки и сапоги, вместе с мальчиком, стояла кровать, на которой он спал со своей женой. В соседней комнате, меньшей, я увидел кровать донны Игнасии, скамейку для преклонения колен перед большим распятием, картину в четыре фута высотой, с образом Св. Игнатия Лойолы, чья физиономия, юная и прекрасная, внушала физическую любовь, четки, молитвенники и сосуд со святой водой. Другую комнату занимала ее младшая сестра, очень некрасивая, с которой я еще не говорил, а в четвертой была кухня, с уголком, занимаемым кроватью кухарки. Он сказал мне, что ему здесь удобнее, чем в другом доме, и что апартаменты, что он мне сдает, приносят ему в четыре раза больше, чем он платит за весь дом.

— Но мебель…

— За четыре года это все будет выплачено. Этот дом будет приданным моей дочери, и вам я обязан этой прекрасной спекуляцией.

— Я очень рад; но мне кажется, что вы тут делаете новые башмаки.

— Это правда; но заметьте, что я работаю по формам, которые мне дают, так что я не обязан ни обувать того, кто должен их носить, ни заботиться, чтобы они ему подошли.