История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

Когда он увидел, что у меня там есть все, что было в комнате в казарме, он ушел, очень грустный, ободрив меня и посоветовав сохранять спокойствие, как будто это зависело от меня. Он сам запер толстую дверь, и я увидел там солдата, стоящего на страже, через квадратное окно шириной в десять дюймов. Офицер, пришедший в полдень, принес мне бумаги и разрезал мне курицу. Он разложил фуршет на блюдах, на которых делают рагу, чтобы посмотреть, нет ли там внутри писем. Еды было на шестерых. Я сказал, что он окажет мне честь, пообедав вместе со мной; он ответил, что это строго запрещено, и ответил мне то же самое, когда я спросил у него газету. У меня в карауле солдаты были счастливы, потому что я давал им еду и превосходное вино. Мне было любопытно узнать, живу ли я за собственный счет, или это платит Нина; но это оказалось невозможным, потому что гарсон из гостиницы должен был оставлять обед в кордегардии.

Там я написал карандашом за сорок два дня, без книг, все «Опровержение» «Истории правительства Венеции», написанной Амелотом де ла Хусэйе (Amelot de la Houssaye), оставив место для цитат, которые заполнил, оказавшись на свободе, когда мог работать, держа перед глазами книгу автора, которого опровергал. Меня поразил однажды солдат и почти заставил смеяться, когда я увидел его у моей двери в карауле. Вещь показалась мне невозможной. Вот эта история.

Итальянец по имени Тадини прибыл в Варшаву в то время, когда я там был, рекомендованный Томатисом и мной. Он говорил, что он окулист. Персона, которая его мне рекомендовала, была комедиантка из Дрездена, которая представила его мне как такового. Томатис дал ему что-то на обед; не будучи богатым, я смог выдать ему только добрые слова и чашку кофе, когда он пришел ко мне в час моего завтрака. Он говорил всем о своих операциях; он осуждал окулиста, который обосновался уже двадцать лет в Варшаве, потому что не знал способа удалять катаракту, а тот поносил его, называя шарлатаном, который не знает, как устроен глаз. Тадини просил меня поговорить в его пользу с одной дамой, у которой катаракта, которую другой удалил, появилась снова; она была слепа на оперированный глаз, который снова закрылся, но видела все, что ей нужно, другим глазом. Я сказал Тадини, что не хочу в это вмешиваться. Он мне сказал, что говорил с нею, и что назвал меня как человека, который может за него отвечать.

– Вы очень плохо сделали, потому что я не отвечу в этой области и за самого знающего из людей, и я ничего о вас не знаю. В своем ремесле вы не должны нуждаться ни в чьей рекомендации; вы должны были бы громко кричать: operibus crédite[28]. Это должен быть ваш девиз.

Тандини, шокированный моим рассуждением, показывает мне множество сертификатов, которые я, может быть, и прочел бы, если бы первый, который он дал мне в руки, не был от персоны, которая заявляла urbi et orbi (городу и миру), что г-н Тандини излечил ее от «темной воды». Я рассмеялся и попросил его уйти. Несколько дней спустя я встретил его на обеде у дамы, у которой большая катаракта покрывала левый глаз. Я его приветствовал и предоставил ему говорить, но с намерением известить даму, в свое время и в своем месте, не доверять ему… Я увидел, что она почти решилась удалять катаракту, но поскольку он меня называл, она захотела, чтобы я перед этим присутствовал в дискуссии между ним и другим окулистом, который прибыл к десерту. Впрочем, я и сам был расположен с удовольствием послушать рассуждения двух профессоров. Старый профессор, который был немец, но хорошо говорил по-французски, атаковал Тадини на латыни. Тадини его остановил, сказав, что дама должна понимать то, что они говорят, и я сказал, что Тадини прав. Тадини не понимал ни слова на латыни.

Немецкий окулист начал с разумного рассуждения, что извлечение катаракты внушает уверенность пациенту и оператору, что она больше не возобновится, но что операция менее надежна, и, кроме того, имеется возможность того, что пациент может остаться слепым из-за невосполнимой потери вещества кристаллика. Тадини, вместо того, чтобы отрицать это, поскольку немец ошибался, имел глупость достать из кармана коробочку, в которой лежали маленькие шарики, похожие на линзы: они были очень гладкие и из очень чистого кристалла.

– Что это? – спросил старый профессор.

– Это то, что я могу положить под роговицу на место кристаллика.

Немец разразился настолько мощными и продолжительными раскатами смеха, что дама почувствовала себя обязанной проделать то же самое. Что же до меня, пристыженного тем, что должен стать заступником этого столь глупого животного, я лишь грустно смотрел на него, не говоря ни слова. Тадини, приняв мое молчание за убежденность, в которой я должен находиться, что немец неправ, насмехаясь над ним, разразился грозой, призывая меня говорить и высказать свое мнение.