История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12

Поприсутствовав на короткой службе, на которой верующие иудеи не обращали ни малейшего внимания ни на меня, ни на других христиан, мужчин и женщин, присутствовавших там, я отправился в одиночку прогуляться на биржу, предаваясь размышлениям, по большей части грустным, когда они касались прошедшего счастливого времени, которое не вернется. Это здесь, в этом городе я начал по настоящему наслаждаться жизнью, и я удивлялся тому, что прошло с тех пор почти тридцать лет – время громадное, и что, несмотря на это, я чувствую себя скорее молодым, чем старым. Но какая чувствовалась разница, когда я представлял себе тогдашнее первоначальное мое состояние, физическое и моральное, и сравнивал его с теперешним. Я ощущал себя совершенно другим, и насколько я находил себя совершенно счастливым тогда, настолько же должен был согласиться, что стал теперь несчастен, потому что никакой прекрасной перспективы более счастливого будущего не присутствовало более в моем воображении. Я понимал, вопреки себе, и чувствовал, что должен себе в этом признаться, что я растерял все свое время, что означает, что я потерял свою жизнь; те двадцать лет, что еще были еще передо мной, и на которые, как мне казалось, я мог еще рассчитывать, представлялись мне грустными. Имея сорок семь лет, я знал, что нахожусь в возрасте, презираемом фортуной, и этим было сказано все, чтобы меня опечалить, потому что без благосклонности слепой богини никто в мире не может быть счастлив. Трудясь теперь над тем, чтобы иметь возможность свободным вернуться на мою родину, мне надо было бы ограничить мои желания тем, чтобы обрести милость вернуться к своим истокам, переделать то, что я, худо или хорошо, наделал. Я сознавал, что речь идет только о том, чтобы сделать менее неприятным спуск, конечной точкой которого является смерть. Спускаясь по этому пути, человек, который провел свою жизнь в удовольствиях, предается мрачным размышлениям, которым нет места в пору цветущей юности, когда у него нет нужды что либо предвидеть, когда настоящее занимает его целиком и когда горизонт, всегда ясный и цветущий розовым цветом, сулит ему счастливую жизнь, а его ум охвачен столь счастливой иллюзией, что он смеется над философом, который смеет ему говорить, что за этим прелестным горизонтом имеется старость, нищета, запоздалое раскаяние и смерть. Если таковы были мои размышления двадцать шесть лет назад, можно себе представить, каковы должны быть те, что охватывают меня сейчас, когда я остался один. Они убьют меня, если я не исхитрюсь убить жестокое время, которое порождает их в моей душе, к счастью или к несчастью еще юной. Я пишу, чтобы не скучать, и я радуюсь и поздравляю себя с тем, что нахожу в этом удовольствие; если я говорю вздор, меня это не заботит, мне достаточно быть убежденным, что я развлекаюсь:

Malo scriptor delirus inersque videri
Dum mea délectent mala me vel denigue fallant,
Quam sapere et ringi.[14]

.

Вернувшись к себе, я нашел Мардоке за столом, в кругу семьи, состоящей из одиннадцати или двенадцати человек, среди которых была его мать, которой было восемьдесят лет, и она чувствовала себя хорошо. Другой еврей среднего возраста был муж его старшей дочери, которая мне не показалась красивой; но я нашел весьма привлекательной младшую, которую он предназначил в жены еврею из Песаро, которого она еще не видела.

– Если вы его еще не видели, – сказал я ей, – вы не можете его любить.

Она ответила мне серьезным тоном, что не обязательно быть влюбленной, чтобы выйти замуж. Старая похвалила этот ответ, и хозяйка сказала, что она полюбила своего мужа лишь после своих первых родов. Я назову эту красивую еврейку Лиа, намереваясь скрыть ее имя; я говорил ей разные вещи, чтобы заставить засмеяться, но она на меня даже не смотрела.

Я нашел ужин постным, но вкусным, и вполне по-христиански, и улегся спать в превосходной кровати. Мардоке утром пришел сказать, что я смогу отдавать мое белье стирать служанке, и что Лиа позаботится о том, чтобы мне его приготовить. Я поблагодарил его за ужин и сообщил, что у меня есть привилегия есть постное и скоромное каждый день, и особенно напомнил о гусиной печенке. Он сказал, что она будет назавтра, но у него в семье ее ест только Лиа.

– Значит, Лиа, – сказал я ему, – будет есть ее со мной, и я дам ей выпить чистейшего вина с Кипра.