История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 3

Письмо было на семи страницах, пересказ его утомил бы читателя, но вот что было главное. Ее отец после разговора с г-ном де Брагадин вернулся домой, вызвал ее вместе с матерью в свою комнату и спросил ее ласково, где она со мной познакомилась. Она ответила, что разговаривала со мной четыре или пять раз в комнате брата, и что я спросил ее, согласна ли она стать моей женой, на что она ответила, что зависит от своих отца и матери. Он сказал, что она еще слишком молода, чтобы думать о замужестве, и к тому же я не имею еще собственного положения. После этого он направился в комнату сына и закрыл на замок дверь, ведущую в переулок, и другую, в комнату матери; после этого он сказал ей, чтобы она, в случае, если я явлюсь с визитом, велела говорить, что уехала в провинцию. Два дня спустя он сказал ей у постели матери, которая была больна, что ее тетя отведет ее в монастырь, где она останется пансионеркой до момента, когда получит мужа из рук своих отца и матери. Она ответила, что безусловно подчиняется его воле и охотно пойдет туда. Он сказал ей, что будет ее навещать, и ее мать, когда почувствует себя лучше, — тоже. Через четверть часа после этого разговора она села в гондолу, вместе со своей тетей, сестрой отца, которая отвезла ее в монастырь, где она и находится. В тот же день ей привезли ее постель и все ее вещи, и она очень довольна своей комнатой и монахиней, к которой ее прикрепила аббатиса и которой она должна теперь подчиняться. У нее она должна испрашивать разрешения принимать посещения и письма и не должна никому писать под угрозой отлучения. Эта монахиня, однако, дает ей книги и все, что нужно, чтобы копировать отрывки, которые ей понравятся, и ночью она пользуется этой поблажкой, чтобы писать мне письма, не опасаясь отлучения, которое ей кажется немыслимым. Она написала, что женщина, носящая наши письма, кажется ей разумной и верной и останется такой, потому что бедна и четыре цехина в месяц для нее богатство. Она благодарила меня за цехин, который я ей послал, и обещала известить меня, когда ей понадобится, чтобы я послал еще. Она поведала мне в веселом стиле, что самая красивая из монахинь монастыря безумно ее любит, дает ей дважды в день уроки французского языка, и что она запретила ей водить знакомство с другими пансионерками. Этой монахине всего двадцать два года, она богата и благородного происхождения, все остальные относятся к ней с уважением. Она писала, что когда они остаются вдвоем, та осыпает ее поцелуями, которые должны были бы возбудить мою ревность, если бы исходили от лица другого пола. Что касается проекта похищения, она не думает, что это слишком трудно, но следует подождать, пока она сможет описать все расположение монастыря. Она советовала мне сохранять верность, говоря, что от этого зависит ее постоянство, и кончала письмо просьбой прислать мой портрет на перстне, такой, чтобы никто посторонний не мог его увидеть. Она говорила, что я смогу передать его ее матери, которая чувствует себя хорошо и ходит каждый день к первой мессе в церковь Санта Мария дела Салюте. Она заверила меня, что ее мать будет очень рада, если я приду с ней поговорить. Она надеется, сказала она, что окажется через пять-шесть месяцев в положении, которое скандализирует и обесчестит монастырь, если она в нем останется.

Я ответил ей, прекратив писать, только когда пришла женщина. Ее звали Лаура. Дав ей ее цехин, я передал ей пакет, куда положил хорошей бумаги, испанского воска и печать. Она ушла, заверив меня, что моя кузина становится день ото дня все краше. К. К. сказала ей, что я ее кузен, и Лаура сделала вид, что поверила. Я не знал, что делать в Венеции, и к тому же моя честь требовала, чтобы я вернулся в Падую, где мой поспешный отъезд мог породить тревожные слухи, аналогично отъезду Кроче, я съел бульону и отправился на Римскую почту купить на себя билет-боллетон, дающий право на внеочередной наем почтовых лошадей. Я предвидел, что пистолетный выстрел во Фьезо и павшая лошадь могли внушить хозяевам почты дурное ко мне отношение и даже вызвать запрет на пользование лошадьми, но они должны были подчиниться, увидев то, что в Италии называется боллетон . Относительно пистолетного выстрела я ничего не опасался, так как знал, что это будет сочтено неправдоподобной дерзостью. Однако, хотя я мог его убить, мне ничего не было.