История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 3

Что же касается его любовницы, все, кто ее знал, придерживались о ней единого мнения. Она имела все качества, чтобы быть достойной стать его женой, и самые высокие дома Франции считали, что ей не хватает только титула Миледи Альбемарль, чтобы быть допущенной в их общество, и ни одна из женщин не была шокирована, видя ее сидящей рядом с собой, потому что знали, что у нее нет другого титула, кроме как любовница милорда. Она перешла из рук своей матери в руки милорда в возрасте тринадцати лет, и ее поведение было всегда безупречно; у нее были дети, которых милорд признал, и она умерла графиней д'Эрувилль. Я буду говорить о ней в свое время.

Я познакомился у г-на Мочениго, посла Венеции, с венецианкой, вдовой шевалье Винн, англичанина, которая приехала из Лондона со своими детьми. Она находилась там, чтобы получить свое приданное и наследство своего покойного мужа, которое не могло перейти к ее детям, пока они не перейдут в англиканскую веру. Она добилась этого и возвратилась в Венецию, довольная своим вояжем. У этой дамы имелась старшая дочь, в возрасте двенадцать лет, но с уже сформировавшимся превосходным характером и с прекрасным лицом. Она живет сегодня в Венеции вдовой покойного графа Розенберга, умершего в Венеции послом королевы-императрицы Марии-Терезии; она блистает на своей родине мудрым поведением, умом и своими выдающимися общественными добродетелями. Все говорят, что ее единственным недостатком является то, что она небогата. Это правда, но никто не может об этом сожалеть; она одна может это чувствовать, когда бедность мешает ей быть щедрой.

В это время я заимел некую небольшую ссору с французским правосудием.

Глава X

Мое приключение с парижским правосудием. Мадемуазель Весиан.

Младшая дочь м-м Кинсон, у которой я поселился, часто приходила ко мне в комнату без приглашения, и, догадавшись, что она меня любит, я нашел, что было бы странным, если бы я решил быть с ней жестоким, тем более, что она была не без достоинств, имела красивый голос, читала все современные брошюры и говорила обо всем вдоль и поперек с живостью, вызывающей симпатию. Она была в благоуханном возрасте пятнадцати-шестнадцати лет.

Первые четыре-пять месяцев между мной и ею происходили только ребячества, но однажды, войдя в свою комнату очень поздно, я застал ее заснувшей на моей кровати. Заинтересовавшись, проснется ли она, я разделся, лег, и все остальное происходило молча. На рассвете она вышла и пошла к себе. Ее звали Мими. Два-три часа спустя случилось так, что пришла модистка с молодой девушкой, и они пригласили меня позавтракать. Девушка была хороша, но, изрядно потрудившись с Мими, я отправил их восвояси, поболтав с ними часок. Когда они выходили из моей комнаты, пришла м-м Кинзон с Мими прибрать мою постель. Я сел писать и услышал:

— Ах, плутовки!

— О ком это вы, мадам?

— Загадка не слишком сложная; вот запачканные простыни.

— Я виноват, извините; не говорите ничего и поменяйте их.

— Разве я чего-то говорю? Пусть снова приходят.

Она вышла, чтобы принести новые простыни, Мими осталась, я извинился перед ней за свою неосторожность, она рассмеялась и сказала, что небо покровительствует этому невинному событию. С этого дня Мими больше не церемонилась; она приходила спать со мной, когда хотела, не беспокоя меня, я отсылал ее, когда мне не хотелось, и наше маленькое сожительство протекало самым спокойным образом. Четыре месяца спустя Мими сказала мне, что беременна. Я ответил ей, что не знаю, что делать.

— Надо кое о чем подумать.

— Подумай.

— О чем ты хочешь, чтобы я подумала? Будет то, что будет. Я решила ни о чем не думать.

На пятый или шестой месяц живот Мими заставил ее мать догадаться о положении дел, Она схватила ее за волосы, побила ее, заставляя признаться и желая узнать, кто автор этой полноты, и Мими ей сказала, быть может и не солгав, что это я.

М-м Кинзон поднимается и заходит в ярости в мою комнату. Она бросается в кресло, переводит дух, умеряет свой гнев и высказывает мне свои упреки, кончая тем, что я должен жениться на ее дочери. При этом предложении я понимаю, о чем речь, и отвечаю, что женат в Италии.

— И с какой стати вы стали делать ребенка моей дочери?

— Уверяю вас, я не имел такого намерения, и, кстати, кто вам сказал, что это я?

— Она, месье, она сама; она в этом уверена.

— Я ее поздравляю. Что касается меня, готов поклясться, что я в этом не уверен.

— И что?

— И ничего. Если она беременна, она родит.

Она с угрозами уходит, и я через окно вижу, как она садится в фиакр. На другой день я вызван к комиссару квартала; я иду туда и застаю там м-м Кинзон, вооруженную всеми бумагами. Комиссар, спросив мое имя, с какого времени я в Париже, и некоторые другие вещи, и записав мои ответы, спрашивает, признаюсь ли я в том, что нанес обиду, в которой меня обвиняют, дочери присутствующей здесь дамы.

— Будьте добры, месье комиссар, записать слово в слово мой ответ.

— Очень хорошо.