История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 3

Баронесса сказала мне, что я могу представить ей своих друзей, если они у меня есть, и, посоветовавшись с Кампиони, я привел туда Аффлизио, барона Вайса и самого Кампиони, который, будучи танцором, не нуждался ни в каком титуле. Аффлизио играл, сорвал банк, много выиграл, и Трамонтини представил его своей жене, которая представила его, в свою очередь, своему принцу Сакс-Хильбургхаузен. Это тогда Аффлизио начал свою головокружительную карьеру, которая так плохо закончилась двадцать пять лет спустя. Трамонтини стал его компаньоном в больших игровых баталиях, которые протекали так удачно, что его жена уговорила герцога присвоить Аффлизио звание капитана на австрийской службе. Это произошло довольно скоро, так как три недели спустя я увидел его уже в униформе. К моменту моего отъезда из Вены у него было уже сто тысяч флоринов; императрица любила игру, император тоже – но при этом не любил понтировать. Он предпочитал держать банк. Это был хороший принц, великолепный и экономный, я видел его в императорском величии и поражен был, видя его одетым по испанской моде. Мне показалось, что я вижу Карла V, который ввел эту моду, и она еще сохранялась, несмотря на то, что после него ни один из императоров не был испанцем, и что Франц I не имел ничего общего с этой нацией. Я наблюдал такое, но с большим основанием, в Варшаве при коронации Станисласа Августа Понятовского, имевшего каприз также одеться по-испански. Это одеяние заставило прослезиться старых придворных, но они должны были проглотить пилюлю, поскольку при русском деспотизме им ничего другого не оставалось, как думать про себя. Император Франц I был красив, и я видел, как его лицо было радостным, даже когда он еще не был монархом. Он во всех отношениях подходил своей жене, он не мешал ей быть щедрой, поскольку она не играла и тратила не более, чем несколько монет, и он допускал, чтобы она обременяла государственную казну, потому что обладал уменьем бывать самому ее кредитором. Он поощрял коммерцию, поскольку собирал в свои сундуки значительную часть того, что производилось. Он также был галантным, и императрица, заявляя, что он хозяин, закрывала на это глаза. Возможно, она не хотела, чтобы свет знал, что ее прелести не удовлетворяют темперамент ее супруга, тем более, что весь мир любовался красотой ее многочисленного семейства. Я видел всех ее прекрасных эрцгерцогинь, кроме первой, и не видел ни одного отпрыска мужского рода, кроме ее старшего, физиономию которого счел несчастливой, вопреки противоположному мнению аббата Гроссететэ, который претендовал также на роль физиономиста.

– Что вы там видите?

– Я вижу на ней самомнение и самоубийство.

Я угадал, поскольку Иосиф II кончил самоубийством; и хотя он и не имел такого умысла, но, тем не менее, убил себя сам. Самомнение было причиной того, что он этого не предвидел. То, что он думал, что знает, и что на самом деле не знал, сделало бесполезным то, что он знал, и знания, к которым он стремился, искажали то, что он знал на самом деле. Он любил разговаривать с теми, кто, ослепленные его рассуждениями, не знали, что ему ответить, и звал педантами тех, кто верными суждениями опровергали его. Он мне говорил в Лаксембурге семь лет назад по поводу кого-то, кто потратил состояние, чтобы купить почетный титул, что презирает всех, кто их покупает. Я ответил, что следует презирать прежде всего тех, кто их продает. Он отвернулся от меня и не счел более достойным слушать его голос. Его страстью было, когда смеялись, хотя бы про себя, над тем, что он рассказывал, потому что он говорил красиво и занятно разукрашивал обстоятельства дела, и считал слабыми умом тех, у кого его шутки не вызывали смеха. Это были как раз те, что понимали их лучше, чем остальные. Ему больше нравились рассуждения Брамбила, который оправдывал самоубийство, чем других врачей, которые говорили о principiis obsta[54]..Никто не мог оспорить его отвагу. Что касается искусства управления, он его не знал, потому что не имел никакого представления о людском сердце, не мог ни скрыть, ни сохранить секрет, он демонстрировал удовольствие, которое испытывал от наказания, и он не научился управлять своей физиономией. Он пренебрегал этим искусством до такой степени, что когда он видел кого-то, кого не знал, он корчил гримасу, делавшую его очень некрасивым, в то время, как мог бы замаскировать ее лорнетом, потому что этой гримасой он как бы говорил: «Что это за явление?».