Читаем История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4 полностью

Я сказал отцу Бальби, что мы проведем три часа, болтая с графом Асквином, и прежде всего подошел к нему один сказать, что мне надо одолжить у него тридцать цехинов, которые мне могут понадобиться, при том, что при мне был мой эспонтон, с которым я проделал уже то, что проделал. Он дал мне поручение, и четыре минуты спустя сказал подойти к нему в одиночку, чтобы поговорить без свидетелей. Этот бедный старик начал с того, что сказал мне с нежностью, что для того, чтобы бежать, мне не нужны деньги, что у него их нет, что у него многочисленная семья, что если я погибну, деньги, что он мне даст, пропадут, и множество других соображений, высказанных единственно, чтобы замаскировать скупость. Мой ответ длился полчаса. Превосходные аргументы, которые, однако, с тех пор, как существует мир, не имели никогда силы, потому что оратор не может искоренить страсть. Это был случай «nolenti baculus»[72], но я не был настолько жесток, чтобы употребить силу по отношению к этому несчастному старику. Я закончил, сказав ему, что если он хочет бежать, я понесу его на своих плечах, как Эней Анхиза, но если он хочет остаться, чтобы молить Бога вывести нас, я уверяю его, что его молитва будет бессмысленна, потому что он будет просить Бога выполнить что-то, чему сам не способствовал своими обычными средствами. В звуке его голоса сквозили слезы, которые меня нервировали; он спросил меня, достаточно ли мне будет двух цехинов, и я ответил, что мне достаточно любой суммы. Он дал мне их, попросив вернуть, если, выбравшись на крышу большого дворца и походив там, я приму мудрое решение вернуться в свою камеру. Я обещал ему это, слегка удивленный, что он мог предположить, что я могу решить вернуться обратно. Я был уверен, что больше не вернусь.

Я позвал своих компаньонов, и мы собрались у дыры всем своим экипажем. Я разделил на две упаковки сто брассов веревки, и мы провели два часа, болтая и обсуждая, не без удовольствия, все наши превратности. Первое представление о милом характере отца Бальби я получил, когда он повторил мне десять раз, что я нарушил данное ему слово, потому что заверил его в своих письмах, что мой план разработан и надежен, хотя это было отнюдь не так; и он нагло мне сказал, что если бы он это знал, он не вытащил бы меня из камеры. Граф, со значительностью семидесяти лет, мне говорил, что наиболее умным для меня было бы не рваться вперед, потому что невозможность спуститься с крыши очевидна, как и опасность, которая может стоить мне жизни. Я ему ласково отвечал, что упомянутые две очевидности не представляются мне столь очевидными, но, поскольку он был по профессии адвокат, он попытался убедить меня следующей речью:

— Наклон крыши, — сказал он, — оббитой пластинами свинца, не позволит вам по ней идти, потому что вы едва сможете на ней встать прямо. Эта крыша ограничена семью или восемью водостоками, но они все обрешечены железными решетками и на них невозможно стать твердой ногой, потому что они все удалены от краев. Веревки, которые у вас, будут вам бесполезны, потому что вы не найдете место, пригодное, чтобы привязать там крепко конец, а если все же вы его найдете, человек, спускаясь с такой большой высоты, не сможет удержаться на своих руках, ни спуститься до низу. Один из вас троих должен будет подвязать двоих и спустить их, как спускают ведро в колодец, и тот, кто проделает эту работу, должен будет остаться и вернуться в камеру. Кто из вас троих чувствует себя способным осуществить эту милосердную акцию? И даже предполагая, что у одного из вас хватит героизма на то, чтобы согласиться остаться здесь, скажите, с какой стороны вы спуститесь? Не со стороны площади, потому что там вас увидят. Не со стороны церкви, потому что вы окажетесь заперты. Не со стороны дворцового двора, потому что стража Арсеналотти там постоянно делает обход. Вы сможете спуститься только со стороны канала. У вас там нет ни гондолы, ни ожидающего вас корабля, вы вынуждены будете спрыгнуть в воду и плыть до самой Св. — Апполонии, где вы окажетесь в плачевном состоянии, не зная, куда идти ночью, чтобы привести себя в порядок, так, чтобы можно было бежать дальше. Учтите, что свинцовые пластины скользкие, и если вы упадете в канал, вы не можете надеяться избежать смерти, даже если умеете плавать, потому что высота такая большая, а у канала такая маленькая глубина, что от удара вы разобьетесь до смерти до того, как вынырнете. Три-четыре фута глубины не создают достаточного объема воды, чтобы парировать силу удара падающего тела. Ваше наименьшее несчастье будет, если вас найдут с переломанными руками или ногами.

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 великих интриг
100 великих интриг

Нередко политические интриги становятся главными двигателями истории. Заговоры, покушения, провокации, аресты, казни, бунты и военные перевороты – все эти события могут составлять только часть одной, хитро спланированной, интриги, начинавшейся с короткой записки, вовремя произнесенной фразы или многозначительного молчания во время важной беседы царствующих особ и закончившейся грандиозным сломом целой эпохи.Суд над Сократом, заговор Катилины, Цезарь и Клеопатра, интриги Мессалины, мрачная слава Старца Горы, заговор Пацци, Варфоломеевская ночь, убийство Валленштейна, таинственная смерть Людвига Баварского, загадки Нюрнбергского процесса… Об этом и многом другом рассказывает очередная книга серии.

Виктор Николаевич Еремин

Биографии и Мемуары / История / Энциклопедии / Образование и наука / Словари и Энциклопедии
Актерская книга
Актерская книга

"Для чего наш брат актер пишет мемуарные книги?" — задается вопросом Михаил Козаков и отвечает себе и другим так, как он понимает и чувствует: "Если что-либо пережитое не сыграно, не поставлено, не охвачено хотя бы на страницах дневника, оно как бы и не существовало вовсе. А так как актер профессия зависимая, зависящая от пьесы, сценария, денег на фильм или спектакль, то некоторым из нас ничего не остается, как писать: кто, что и как умеет. Доиграть несыгранное, поставить ненаписанное, пропеть, прохрипеть, проорать, прошептать, продумать, переболеть, освободиться от боли". Козаков написал книгу-воспоминание, книгу-размышление, книгу-исповедь. Автор порою очень резок в своих суждениях, порою ядовито саркастичен, порою щемяще беззащитен, порою весьма спорен. Но всегда безоговорочно искренен.

Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Документальное