История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

— Ну, ради Бога, — сказал я ему, — чего вы хотите? Почему вы меня разбудили? Если вы умираете, я вас извиняю.

— Увы, мой друг! Я не могу спать, проявите ко мне жалость, поболтаем немного.

— И вы называете меня другом? Мерзкий человек! Я верю, что ваша бессонница — настоящая пытка, и я вам сочувствую, но если в следующий раз, чтобы утешиться в ваших горестях, вы решитесь лишить меня самого большого блага, которым позволяет мне пользоваться природа в том великом несчастье, которое на меня свалилось, я сойду с кровати, чтобы вас удушить.

— Извините, пожалуйста, и будьте уверены, что я больше не буду вас будить.

Он был уверен, что я не стану его душить, но понимал, что причиняет мне страдание. Человек в тюрьме, находящийся в объятиях сладкого сна, уже не в тюрьме, и спящий раб не чувствует цепей рабства, также, как король во сне не царствует. Пленник должен воспринимать как бестактного того, кто будит его, как палача, что лишает его свободы, чтобы снова погрузить в несчастье; добавим, что обычно заключенному снится, что он свободен, и эта иллюзия ему заменяет реальность. Я поздравлял себя с тем, что не начал свою работу до того, как прибыл этот человек. Он спросил, подметают ли здесь, и обслуживающие охранники насмешили меня, сказав ему, что от этого я могу умереть; он этого потребовал. Я притворился, что заболеваю, и охранники отказались выполнять его распоряжение, если я буду против, но мой интерес потребовал, чтобы я согласился.

В святую среду Лорен сказал нам, что после Терцы г-н Секретарь Сиркоспетто[57] поднимется нанести нам по обычаю визит по случаю праздника Пасхи, чтобы внести успокоение в души тех, кто хочет благостно встретить Святое Воскресение, а также выяснить, не имеет ли кто претензий к работе смотрителя тюрьмы.

— Таким образом, господа, — сказал он нам, — если вы хотите пожаловаться на меня, — жалуйтесь. Оденьтесь прилично, как того требует этикет.

Я сказал Лорену пригласить на завтра мне исповедника.

Я оделся по всей форме, и еврей поступил так же, приняв мой совет, потому что он был уверен, что Сиркоспетто вернет ему свободу, как только с ним поговорит; он сказал мне, что его предчувствие никогда его не обманывало. Я его с этим поздравил. Пришел секретарь, отперли камеру, еврей вышел и бросился на колени, я слышал только рыдания и крики, продолжавшиеся четыре или пять минут, без того, чтобы секретарь вымолвил хоть слово. Он зашел обратно, и Лорен сказал мне выйти. С моей восьмимесячной бородой и в одежде, скроенной для любовных похождений и предназначенной для июльской жары, в этот очень холодный день я представлял собой персону, способную вызвать смех, а не сострадание. Этот ужасный холод заставлял меня дрожать как осиновый лист, что не нравилось мне по единственной причине, что секретарь может подумать, что я дрожу от страха. Так я вышел из камеры, склонившись, сделал реверанс; выпрямился, смотрел без гордыни и приниженности, не двигаясь и не говоря ни слова; Сиркоспетто, также неподвижный, хранил молчание; эта немая с обеих сторон сцена продолжалась две минуты. Видя, что я ничего не говорю, он наклонил голову на полдюйма и ушел. Я вошел обратно, разделся и лег в постель, чтобы согреться. Еврей был удивлен, что я не поговорил с секретарем, хотя мое молчание говорило много больше, чем его презренные крики. Заключенный моего сорта в присутствии своего судьи должен открывать рот, только чтобы отвечать на вопросы.

На следующий день пришел иезуит меня исповедать, и в Святую субботу священник церкви Сан-Марко пришел дать мне святое причастие. Моя исповедь показалась слишком короткой выслушавшему ее миссионеру, и он счел за лучшее дать мне несколько наставлений, прежде чем отпустить грехи.

— Молите ли вы Бога? — спросил он.

— Я молю его с утра до вечера и с вечера до утра, даже когда я ем или сплю, потому что в положении, в котором я нахожусь, все, что происходит во мне, вплоть до моего волнения, моего беспокойства и всплесков безумия, может быть только молитвой к божественной мудрости, которая одна видит мое сердце.

Иезуит сопроводил мой специальный экскурс относительно молитвы тонкой улыбкой и ответил метафизическим дискурсом такого свойства, что никак не соответствовал моему. Я бы все опроверг, если бы, умелый в своем ремесле, он не обладал талантом меня удивлять и представлять меньше блохи в отношении предсказания, которое он мне приписывал.

— Поскольку, — сказал он, — это от нас вы получили основы религии, которую исповедуете, практикуйте ее, как и мы, и молитесь Богу, как мы вас учили, и знайте, что вы выйдете отсюда только в тот день, который предумышлен вашим святым покровителем.

С этими словами он дал мне отпущение грехов и ушел. Впечатление, которое они на меня произвели, было необычайное; сколько я ни бился, я не мог выкинуть их из головы. Я провел все праздники, перебирая всех святых, которых нашел в Альманахе.