История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7

– Каро мио [44] Джакомо, я сожалею, что сказала тебе, что ты выиграешь; ты лучше бы не играл: я бы тебя все равно любила, и у тебя было бы на две тысячи дукатов больше.

— А у меня меньше, — сказал герцог, смеясь.

— Но я выиграю этим вечером, — сказал я ему, — очаровательную Леонильду, если ты окажешь мне сегодня некоторую милость. Без этого я потеряю душу и умру в течение немногих дней в Неаполе.

— Подумай же, дорогая Леонильда, — говорит ей герцог, — как подарить немного нежности моему другу.

— Ну, я не знаю.

Герцог сказал, что она могла бы одеться и прийти завтракать в китайский кабинет, и она тут же занялась этим, не слишком озабоченная тем, что она нам показывала, ни слишком скупая в том, что старалась от нас скрыть — верное средство зацепить нас чем-то вроде миловидной мордочки, ума или легких манер. Я между тем наблюдал ее прекрасную грудь; это была с моей стороны кража, но у меня ничего бы и не получилось, если бы она не позволила. Я же, со своей стороны, притворился, что ничего не вижу.

В небрежности, которую позволяет себе женщина, когда одевается, она нас придерживает очень продуманно, поскольку девушка умная должна быть более скупа на милости с мужчиной, которого любит, чем с тем, кого не любит, из очень простого соображения: потому что она должна все время опасаться потерять первого, в то время как совсем не старается удержать второго.

Я сказал ей, что в конце концов он покажется ей совсем иным, чем я, и она ответила, что я ошибаюсь.

Китайские картинки, которыми был оклеен кабинет, где мы собирались завтракать, были замечательны более по колориту и рисунку, чем по любовным действиям, которые они изображали.

— Это, — сказал герцог, — не производит на меня никакого впечатления; и, говоря так, он показывает нам свое ничтожество. Леонильда на него не смотрит, но меня он шокирует, хотя я и не показываю вида.

— Я даже не пытаюсь, — говорю я, — что-либо доказать.

Герцог говорит, что не верит, протягивает руку и убеждается, что я не лгу; он удивлен и убирает свою руку; он говорит, что я, должно быть, импотент, как и он. Я посмеиваюсь над результатом и говорю ему, что для того, чтобы убедить его в обратном, мне достаточно взглянуть в глаза Леонильды, он просит ее взглянуть мне в глаза; она поворачивается, уставившись на меня, он снова протягивает руку, чтобы убедиться, и находит, что ошибся. Он хочет его открыть, но я не позволяю; он продолжает его удерживать, он смеется, я ему не мешаю, я завладеваю в нежном исступлении рукой Леонильды, не отрывая моих глаз от ее, приклеиваюсь к ней своими губами, и герцог убирает свою орошенную руку, вскрикивая, смеясь и поднимаясь в поисках салфетки. Леонильда ничего не заметила, но глупый смех овладевает ею, как и мной и герцогом. Это маленькое нежное действо, достаточное, чтобы пробудить любовь — всегда ребенка, чьи игры и смех — настоящий нектар, который делает ее неумирающей. В этой очаровательной игре мы, все трое, переступаем некие границы, продолжая, однако, держать себя в рамках. Мы заканчиваем, обмениваясь поцелуями, и губы Леонильды, склеившиеся с моими, заставляют меня уйти, вместе с герцогом, объятого любовной нежностью, сковавшей цепями разум. Дорогой я сказал герцогу, что больше не приду к его любовнице, по крайней мере, если он мне ее не уступит, получив от меня заявление, что я готов на ней жениться, передав ему выкуп в пять тысяч дукатов.

— Говори с ней, я не против. Ты узнаешь от нее самой, чем она располагает.

Я отправился одеваться и под звуки колокола спустился к обеду. Герцогиня была в большой компании. Она сказала мне с добрым видом, что поражена моим несчастьем.

— Фортуна, мадам, это поденщица; но сочувствие, которое вы мне демонстрируете, должно принести мне счастье. Сегодня вечером я выиграю.

— Я сомневаюсь, ты будешь бороться сегодня вечером против Монтелеоне, который очень везуч.

Я решился, раздумывая после обеда о своих игорных делах, играть на наличные, во-первых, чтобы не подвергаться риску, будучи в расстройстве, опозориться, проиграв на слово больше, чем могу заплатить, во-вторых — чтобы избавить банкёра от опасения разорить меня при третьем проигрыше; и, наконец, надеясь, что смена метода заставит также измениться мою фортуну.

Я провел четыре часа в Сен-Карло, в ложе Леонильды, более нарядной и более блестящей, чем в предыдущие дни. Я сказал ей, что любовь, которую она мне внушает, такого рода, что ей не могут повредить ни соперники, ни отсрочка, ни малейшая видимость непостоянства в будущем.

— Я сказал герцогу, что готов жениться, выделив тебе вдовью долю в пять тысяч дукатов.

— Что он тебе ответил?

— Что это тебе я должен сделать это предложение, и что у него нет никаких возражений.

— И мы уедем вместе.

— Сразу. И только смерть сможет нас разлучить.

— Поговорим завтра утром. Ты сделаешь меня счастливой.

Пришел герцог, она сказала ему, что между нами стоит вопрос о женитьбе.

— Женитьба, — ответил он, — это такое дело, о котором следует думать задолго до того, как совершить.