История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

В назначенный день я направился к Шарпийон, чтобы пообедать с ней, как обещал. Она представила меня своей матери, которую, хотя и больную и исхудавшую, я узнал. В 1759 году один житель Женевы по имени Боломе уговорил меня продать ей украшения на сумму 6000. Она дала мне два обменных векселя, подписанных ею и ее двумя сестрами на имя того же женевца; ее звали Оспюрже. Женевец, акцептор векселей, перед сроком выплаты объявил себя банкротом, и мадемуазели Аугсбургер также испарились пару дней спустя. Так что я был весьма поражен, увидев их в Англии, и еще более поражен, оказавшись приведен к ним самой Шарпийон, которая, не зная этой аферы своей матери и ее сестер, не сказала им, что г-н де Сейнгальт — тот самый Казанова, которому они должны 6000 монет.

— Мадам, я имею удовольствие вас узнать, — были первые слова, что я ей сказал.

— Месье, я вас тоже узнаю. Этот мошенник Боломе…

— Не будем говорить об этом, мадам, перенесем этот разговор на другой день. Я вижу, что вы заболели.

— Почти смертельно, но сейчас мне лучше. Моя дочь не объявила вас под вашим именем.

— Простите ее. Оно мое, как и то, что я носил в Париже, когда с ней познакомился, не зная, что она ваша дочь.

Тут вошла бабушка, которую звали, как и ее дочь, Оспюрже, вместе с двумя тетушками, и четверть часа спустя — трое мужчин, из которых один был Гудар, которого я знал в Париже, и двое других, незнакомых, одного звали Ростэн, а другого — Кумон. Это были три друга дома, все трое — мошенники по профессии, амплуа которых было приводить туда простаков, обеспечивая с их помощью свое существование. И в это бесславное сообщество я был вовлечен, и, несмотря на то, что я сразу все понял, я не убежал, не пообещал не ступать более туда ни ногой. Я решил, что я ничем не рискую, держась все время настороже и не имея другой цели, кроме как завязать интригу с дочкой, я смотрел на этих людей лишь как на существа, не имеющие ничего общего с моим предприятием. За столом я со всем соглашался, я задавал тон, болтал как сорока, дразнил всех, и в конце концов договорился приходить без церемоний. Единственное, что мне не понравилось, это просьба Шарпийон, которая извинилась за дурное качество ее угощения. Она попросила дать ужин ей вместе со всей компанией и назначить такой день.

Я просил ее выбрать без церемоний день самой и, проконсультировавшись с плутами, она его назвала. Четыре роббера в вист, в которых я все время проигрывал, протянули время вплоть до ужина, и к полуночи я вернулся к себе, весьма утомленный и влюбленный в Шарпийон.

Несмотря на это, я нашел в себе силы не видеться с нею последующие два дня. На третий день, тот, на который она назначила ужин у меня, она явилась вместе с тетей в девять часов.

— Я явилась, — сказала мне она, чтобы позавтракать у вас и предложить вам одно дело.

— После или до завтрака?

— После, так как мы должны остаться наедине.

В этом тет-а-тет, проинформировав меня о настоящем положении своей семьи, она сказала, что прекратит жить в стесненном положении, если ее тетя, которая находится в соседней комнате, заимеет сотню гиней. С этой суммой она изготовит эликсир жизни, который ее обогатит. Она говорила мне о достоинствах этого эликсира, о потоке денег, в котором нельзя сомневаться в Лондоне, и о выгоде, которую я сам извлеку, выступая, несомненно, на паритетных началах с ней; независимо от этого, она сказала, что, получив сотню гиней, ее мать и тетушки письменно обязуются вернуть мне эту сумму в течение шести месяцев. Я сказал, что дам ей положительный ответ после ужина.

Говоря так и оказавшись наедине с нею, я принимаю веселый вид, тот, который воспитанный мужчина принимает, будучи влюбленным и приступая к тем милостям, о которых он мечтает, и начинаю перемещаться соответственно по широкой софе, на которой мы сидим; но Шарпийон, также со смеющимся видом, противится всем моим движениям и снова и снова препятствует тому, что мои руки, ласковые и нежные, хотят предпринять, она забирает у меня свои, вырывается из моих рук, отворачивая голову в сторону, когда видит мою, готовую выдать ей поцелуй, и, наконец, встает и, веселая, идет присоединиться к своей тете в другой комнате. Вынужденный тоже посмеяться, я следую за ней, и минуту спустя она уходит, говоря мне: «Пока, до вечера».

Думая в одиночестве над этой первой сценой, я нахожу ее естественной, в порядке вещей, и тем не менее не к добру, особенно с учетом ее просьбы о сотне гиней. Я очень хорошо вижу, что не могу рассчитывать на ее милости без того, чтобы ей выдать эти деньги, и, разумеется, я не думаю торговаться, но она должна также видеть, что она их не получит, если будет строить из себя недотрогу. Мне следует так все устроить, чтобы не опасаться ловушки. Не заботясь об обеде, я иду прогуляться в парк и, ближе к вечеру, вот я уже у себя.

Компания прибывает, еще не поздно, прекрасное дитя просит меня устроить им банчок, и после взрыва смеха, которого она не ожидала, я от этого уклоняюсь.

— По крайней мере вист, — говорит она.

— Вы, значит, не торопите с ответом по нашему делу?