После этой ужасной истории она прикрыла голову грязным платком, чтобы скрыть поток слез. Я был, как окаменевший, вне себя, и испытывал неодолимую потребность понять хотя бы одну из причин ужасной бездны, в которой я увидел это несчастное падшее создание. Жалость заставила меня немедленно сделать что-нибудь для нее.
— Что ты собираешься делать?
— Ты издеваешься надо мной. Я не знаю, что это значит — делать что-нибудь. Чтобы что-то делать, надо иметь хотя бы немного денег. Завтра ко мне придут с арестом. Я отправлюсь умирать в тюрьме. Пусть исполнится божья воля. Постой, кто-то ко мне идет. Подожди.
Она встает, выходит; я слышу, как она говорит; кто-то уходит; она возвращается и говорит мне, что отдала двадцать четыре су сводне, что привела к ней мужчину.
— Я сказала ей, что у меня народ, и что я занята на всю ночь.
Мой ужас возрастает; я говорю, что не знаю, как ей помочь, ни своим кошельком, ни советом.
— Что ты будешь делать, если у тебя появятся деньги?
— Если будет достаточно, я пойду лечиться.
— И затем?
— Если у меня останется, я отправлюсь в Болонью, где буду жить своим ремеслом и став, может быть, умнее.
— Но куда ты пойдешь лечиться, если шпионы собираются тебя арестовать?
— Я ничего не знаю. Если бы Коллальто меня не бросил!
— Ах, бедная Кортичелли! Ты пропала, и позволь мне сказать тебе, что ты напрасно винишь в своих несчастьях других, а не себя саму. Я бы тебя никогда не бросил, если бы ты не поступила со мной как настоящий враг. Вытри свои слезы! Сейчас я тебе ничего не скажу. Я ухожу, но обещаю тебе вернуться завтра или послезавтра и сказать, куда ты должна пойти, чтобы лечиться, так, чтобы никто не мог тебя найти; я оплачу все, что для этого нужно. Вылечившись, ты получишь деньги, необходимые, чтобы ехать в Болонью, и затем, — храни тебя Бог. Больше ты меня не увидишь.
Бедная девочка могла поблагодарить меня лишь всхлипываниями и пожатием моих рук своими, дрожащими от чувств, потому что то, что я ей сказал, нашло отклик в ее душе. Я оставался там до конца этого извержения чувств. В конце сцены я дал ей четыре луи и ушел с сокрушенным сердцем.
Озабоченный тем, чтобы вытащить эту несчастную из пропасти, в которую она скатилась, я решил пойти к знакомому хирургу, порядочному человеку, который единственный мог бы мне подсказать, что надо сделать, чтобы поместить Ла Кортичелли в безопасное и тайное место, где бы она могла отсидеться вплоть до своего излечения. Это был мой прежний хирург Файе, который жил на улице Сены. Я взял фиакр и поехал туда. Я застал его за столом вместе с семьей; я попросил его кончить ужин, затем пройти со мной в свой кабинет и выслушать меня. Я ему все рассказал. Курс ее лечения составлял шесть недель. Никто не должен был о ней знать. Она заплатит авансом. Во сколько ей это обойдется? Она бедна. Это милостыня, которую я оказываю.
Вместо ответа Файе пишет записку с адресом и дает ее мне, со словами:
— Здесь все.
В записке предписано человеку, чей адрес дан — в конце предместья Сен-Оноре, — принять на пансион персону, которая передает эту записку и заплатит ему сто луи, затем, по истечении шести недель, отпустить ее, излеченную и спасенную. Было также добавлено, что для больной важно, чтобы ее никто не видел. Обрадованный тем, что окончил это дело так быстро и так удачно, я возвращаюсь к себе, ужинаю и ложусь в постель, не желая слышать моего братца. Я передал ему, что он сможет поговорить со мной в восемь часов. Мне необходимо было отдохнуть.
Он приходит в мою комнату в восемь и, как всегда, дурак, говорит мне, что желает сообщить о своем плане, перед тем, как я лягу спать, с тем, чтобы у меня было время подумать о нем ночью.
— Этого не нужно. Ты хочешь остаться в Париже или ехать в Рим?
— Дайте мне деньги на путешествие, и я останусь в Париже, письменно обязавшись не заявляться больше к моему брату и к вам, когда вы тут будете. Это должно вас устроить.
— Ты дурак, потому что только я могу судить, устроит меня это или нет. Выйди отсюда. У меня нет времени тебя слушать. Либо в Париже без единого су, либо двадцать пять луи, чтобы уехать в Рим, — выбирай сам.