История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

Едва я ощущаю, что она ложится, я приближаюсь, чтобы сжать ее в объятиях, и обнаруживаю, что она хуже, чем одета. Сидящая в своей длинной рубашке, со скрещенными руками и с головой, склоненной к груди, она оставляет мне говорить все, что мне вздумается, ничего не отвечая. Когда, отбросив разговоры, я решаю действовать, она остается неподвижной в той же позе и меня не подпускает. Я полагаю, что это шутка, но убеждаюсь, наконец, что это не так. Я чувствую себя в ловушке, идиотом, самым презренным из людей, как мальчик перед самой отвратительной из шлюх. Любовь в такой ситуации легко переходит в ярость. Я бросаюсь на нее, как если бы это был тюк белья, но не могу ничего добиться; мне кажется, что это ее проклятая рубашка тому причиной, и я решаюсь разорвать ее со спины, сверху донизу; при том, что мои руки превращаются в когти, и я применяю самое грубое насилие, – все мои усилия тщетны. Я решаюсь кончить, когда обессиливаю и когда, ощутив одну мою руку на ее шее, понимаю, что готов ее задушить.

Ночь жестокая, ночь безутешная, в которую я разговариваю с монстром всеми способами: нежно, гневно, разумно, убеждением, угрозами, гневно, с отчаянием, молениями, слезами, низкими и ужасными угрозами. Она сопротивлялась мне целых три часа, ни разу не ответив и не раскрывшись, кроме одного раза, когда помешала мне сделать кое-что, когда, некоторым образом, я был бы отмщен.

В три часа утра, удивленный, одураченный, чувствуя, что голова моя в огне, я решился одеться, также в темноте. Я открыл дверь гостиной, но, увидев дверь на улицу запертой на ключ, поднял шум, и служанка пришла мне отпереть. Я направился к себе, в компании глашатая часов, которого нашел на Сохо-Сквер. Я сразу лег в кровать, но возбуждение лишило меня отдыха, который был мне необходим. Когда настал день, я принял чашку шоколада, который мой желудок не захотел удержать, и час спустя озноб известил меня о лихорадке, которая не покидала меня до завтра, оставив после себя паралич во всех членах. Приговоренный к постели и соблюдению режима, я был уверен, что восстановлю через несколько дней свою силу, но что послужило мне бальзамом для души, была уверенность, что я излечился от моего любовного безумия, потому что меня не занимали никакие планы отмщения. Стыд доводил меня до ужаса.

В то же утро, как мной овладела лихорадка, я дал приказ моим слугам держать мои двери закрытыми для всех и никого мне не объявлять, класть в мой секретер все письма, что могут ко мне приходить, не желая их читать, пока не вернется мое здоровье. Это было на четвертый день, когда, почувствовав себя немного лучше, я спросил у Жарбы мои письма. Среди тех, что пришли по почте, я нашел одно от Полины, которая писала мне из Мадрида, что Клермон спас ей жизнь при переправе через реку, и что, не сочтя возможным найти слугу, равного ему в верности, она решилась оставить его у себя до Лиссабона, и что она отправит его мне оттуда морем. Я нашел, что она хорошо сделала; но так случилось, что она лишила меня Клермона. Я узнал, четыре месяца спустя, что судно, на котором он плыл, потерпело крушение, и больше его не видя, я решил, как думаю и сейчас, что он погиб в море.

Среди писем местной почты ( penni-post), я нашел два от матери Шарпийон и одно – от нее самой. В первом из двух писем, написанных этой бесстыдной матерью в то же утро, после ночи, что я провел с ее дочерью, она мне писала, не зная, что я болен, что ее дочь находится в постели, в сильной лихорадке, вся покрытая синяками, которые остались у нее после ударов, нанесенных мною, что заставляет ее обратиться к правосудию. Во втором, написанном на следующий день, она писала, что узнала, что я болен, как и ее дочь, и что она сожалеет об этом, что сама ее дочь ее убедила, что я могу иметь основания жаловаться на нее, но что она оправдается при первом же нашем свидании. Письмо Шарпийон было написано на третий день. Она писала, что понимает свою вину до такой степени, что удивляется, что я ее не задушил, когда схватил за шею, и клялась мне, что не сопротивлялась бы, если бы не оказалась перед жестоким выбором. Она говорила, что, будучи уверена, что я решил больше к ней не приходить, просит принять ее у себя единственный раз, будучи обязанной довести до моего сведения нечто, что меня заинтересует, и что она может сообщить мне только устно. В записке, которую мне написал в то же утро у моих дверей Гудар, он сказал, что ему нужно со мной поговорить, и что он вернется в полдень. Я приказал его впустить.