История Жиль Бласа из Сантильяны

– Один из них, – продолжал Зеангир, – сказал: «Вот он сам, этот великий визирь Аталмук, этот орел-покровитель, расстилающий свои крылья над Персией, как над родным гнездом, и пекущийся неустанно об ее неприкосновенности. Он охотится в этом лесу с верным своим Зеангиром, дабы отдохнуть от тягостных трудов. Сколь счастлив этот секретарь, служа господину, осыпающему его милостями!» – «Не торопитесь, – прервал его второй ворон, – не торопитесь превозносить счастье этого кашмирца. Правда, Аталмук беседует с ним запросто, удостаивает его своего доверия, и я не сомневаюсь, что он намеревается доставить ему высокую должность, но до тех пор Зеангир успеет умереть с голоду. Бедняга живет в крохотной меблированной комнатушке и нуждается в самом необходимом. Словом, он ведет самую жалкую жизнь, но никто при дворе этого не замечает. Великому визирю не приходит в голову осведомиться о том, хороши ли или плохи его дела, и, довольствуясь своим благоволением к нему, он оставляет его в когтях бедности».

Тут я остановился, желая узнать, что скажет герцог Лерма по этому поводу. Он спросил меня с улыбкой, какое впечатление произвела притча о птицах на Аталмука и не обиделся ли великий визирь на дерзость своего секретаря.

– Нет, ваша светлость, – отвечал я несколько смущенный вопросом герцога, – басня, напротив, повествует, что он всячески наградил его.

– Зеангиру повезло, – заметил он серьезным тоном, – далеко не всякий министр позволил бы читать себе нравоучения. Однако, – добавил он, прекращая разговор и приподымаясь, – король должен скоро проснуться. Мои обязанности призывают меня к нему.

С этими словами он быстро направился ко дворцу, видимо недовольный моей индусской басней, так как по дороге не сказал мне ни слова.

Я последовал за ним до дверей королевской опочивальни, а затем понес находившиеся при мне бумаги туда, откуда их взял, и зашел в кабинет, где работали оба секретаря-переписчика, которые также сопровождали двор.

– Что с вами, сеньор Сантильяна? – воскликнули они, завидя меня. – Вы так расстроены! Не случилось ли с вами какой неприятности?

Находясь под впечатлением неудачи с притчей, я не смог скрыть от них своего огорчения. Когда я передал им содержание своей беседы с герцогом, они выразили мне сочувствие по поводу глубокой скорби, которую я переживал.

– Ваша печаль, – сказал мне один из них, – действительно не лишена основания. Герцог иной раз способен рассердиться.

– К сожалению, это так, – заметил другой. – Дай бог, чтоб с вами обошлись лучше, чем с секретарем кардинала Спиносы [158] . Этот секретарь прослужил у его высокопреосвященства пятнадцать месяцев, не получая никакого жалованья, и однажды осмелился заговорить о своих нуждах и попросить немного денег на жизнь. «Вполне справедливо, чтоб вам заплатили, – ответил ему кардинал. – Возьмите вот это, – добавил он, передавая ему ассигновку на тысячу дукатов, – и получите деньги в казначействе, но помните, что вы у меня больше не служите». Секретарь не стал бы печалиться по поводу увольнения, если б ему заплатили тысячу дукатов и позволили сыскать себе другое место; но, как только он вышел от кардинала, его задержал альгвасил и отправил раба божьего в сеговийскую крепость, где он долго находился в заключении.

Этот исторический эпизод нагнал на меня еще больше страху. Я счел себя конченым человеком и, не будучи в состоянии утешиться, принялся упрекать себя за свою несдержанность, точно я действительно проявил недостаточно терпения.

«Увы! – говорил я сам себе, – чего ради рискнул я рассказать эту злосчастную басню, вызвавшую неудовольствие его светлости? Быть может, он уже сам намеревался избавить меня от нужды. Возможно даже, что судьба готовила мне одну из тех неожиданных удач, которые удивляют мир. Сколько богатств, сколько почестей упустил я из-за своего легкомыслия! Мне следовало бы подумать о том, что многие высокопоставленные особы не выносят указаний и требуют, чтоб от них принимали, как милость, малейшую награду, которую они и без того обязаны дать. Лучше бы мне поститься по-прежнему, ничего не говоря герцогу, и даже умереть с голоду, чтобы вся вина пала на него».

Если б у меня и оставались еще кой-какие надежды, то герцог, с которым я встретился после полудня, окончательно рассеял их. Против своего обыкновения, он держал себя со мной очень серьезно и не сказал мне ни слова, что заставило меня провести остаток дня в смертельной тревоге. Ночь прошла для меня беспокойно: я не переставал вздыхать и печалиться, сожалея об утрате сладчайших упований и боясь увеличить собой число политических узников.

Следующий день был днем кризиса. Герцог приказал позвать меня с утра. Я вошел в его покой, дрожа сильнее, чем преступник, которого собираются судить.

– Сантильяна, – сказал он, протягивая мне бумажку, которую держал в руках, – возьми эту ассигновку…

При слове «ассигновка» я весь затрепетал и сказал сам себе:

«О боже! Совсем как кардинал Спиноса! А там меня ждет карета, чтоб вести в Сеговию».