История Жиль Бласа из Сантильяны

– Прелестная Антония, пожалуйста, взгляните на меня пристально: похожа ли я, по-вашему, на божество?

– Вы были им тогда в моих глазах, – сказал ей Сипион, – а с тех пор как я больше не сомневаюсь в вашей верности, вы кажетесь мне еще красивее, чем прежде. После столь галантной реплики мой секретарь продолжал свое повествование:

– Это открытие окончательно меня воспламенило, но, правда, не совсем дозволенным огнем: я воображал, что без труда восторжествую над ее добродетелью, если начну соблазнять ее подарками, способными ее поколебать. Но я неправильно судил о целомудренной Беатрис. Сколько я ни предлагал ей через наемных сводниц свой кошелек и услуги, она гордо отвергала все мои предложения. Ее сопротивление не только не охладило моих желаний, а, напротив, разожгло их. Я прибег к крайнему средству: предложил ей свою руку, которую она приняла, узнавши, что я секретарь и казначей дона Манрике. Так как мы считали нужным скрывать свой брак, то обвенчались тайно в присутствии сеньоры Лоренсы Сефоры, жившей в дуэньях у Серафины, и нескольких служителей графа Полана. Как только я женился на Беатрис, она доставила мне возможность видеться с нею днем и беседовать по ночам в саду, куда я проникал через калитку, ключ от коей она мне вручила. Никогда еще двое супругов не были так довольны друг другом, как мы с Беатрис: с равным нетерпением ожидали мы часа свидания, с равной поспешностью туда бежали, и время, проводимое вдвоем, порою весьма долгое, всегда представлялось нам чересчур коротким.

В некую ночь, оказавшуюся для меня столь же жестокой, сколь сладостны были прежние, я при входе в сад был немало поражен, заставши калитку отворенной. Эта неожиданность меня встревожила: я счел ее дурным знаком. Я побледнел и задрожал, словно предчувствуя то, что со мною случится, и, пробираясь в темноте к зеленой беседке, где обычно встречался со своей женой, услыхал мужской голос. Я сразу остановился, чтобы лучше слышать, и слух мой немедленно был поражен следующими словами:

– Не заставляйте же меня томиться, дорогая Беатрис; сделайте блаженство полным, подумайте о том, что и ваше счастье с этим связано.

Вместо того чтобы терпеливо выслушать продолжение разговора, я решил, что мне незачем дольше ждать. Ревнивое бешенство овладело моим сердцем, и, дыша одной только местью, я выхватил шпагу и неожиданно ворвался в беседку.

– Ах, подлый соблазнитель! – воскликнул я. – Кто бы ты ни был, тебе придется лишить меня жизни, прежде чем ты похитишь мою честь!

С этими словами я напал на кавалера, разговаривавшего с Беатрис. Он быстро стал в позитуру и сражался, как человек, гораздо лучше меня владевший оружием, ибо мне удалось взять лишь несколько уроков фехтования в Кордове. Однако же, хоть и был он искусным бретером, я нанес ему удар, которого он не смог отразить, или, вернее, он оступился… Я увидел, что он упал, и, вообразив, что ранил его насмерть, пустился бежать со всех ног, не пожелав даже ответить звавшей меня жене.

– Так оно и было, – прервала Беатрис Сипиона, обращаясь к нам. – Я звала его, чтобы вывести из заблуждения. Сеньор, с которым я разговаривала в беседке, был дон Фернандо де Лейва. Этот вельможа, влюбленный в мою госпожу Хулию, решил ее похитить, думая, что иным способом не получит ее руки; я сама назначила ему свидание в саду, чтобы обсудить с ним это похищение, от которого, как он говорил, зависело его счастье. Но сколько я ни звала своего мужа, он, ослепленный гневом, покинул меня, как изменницу.

– В том состоянии, в котором я тогда находился, – продолжал Сипион, – я был готов на все. Тот, кто знает по опыту, что такое ревность и на какие сумасбродства толкает она самые ясные головы, нимало не удивится беспорядку, который она производила в моем слабом мозгу. Я поминутно бросался из крайности в крайность. Я почувствовал, как приливы ненависти сменяют нежные чувства, которые я за минуту перед тем питал к своей супруге. Я поклялся ее покинуть, изгнать ее навсегда из своей памяти. Кроме того, я воображал, что убил дворянина. Находясь в таком заблуждении и опасаясь попасть в руки правосудия, я испытывал то зловещее беспокойство, которое, как фурия, преследует повсюду человека, только что совершившего преступление. В столь ужасной ситуации, помышляя только о своем спасении, я не вернулся домой, а в тот же день покинул Толедо без каких-либо пожитков, кроме надетого на мне платья. Правда, в кармане у меня оказалось около шестидесяти пистолей, что все-таки было неплохим подспорьем для молодого человека, рассчитывавшего прожить всю жизнь в услужении.